Он как бы совсем не замечал Аню, но в удобную ми­нуту, когда никто не мог увидеть этого, сразу посмотрел в ее сторону и так радостно улыбнулся ей, что Аня буд­то в душу ему заглянула — и поняла, что дело не в са­мом назначении, не в честолюбии или властолюбии, а был он до сих пор скован, его энергия не находила полного и свободного применения, а от этого были и не­удовлетворенность, и мрачность, и неуклюжесть. Ей за­хотелось подойти к нему и шепнуть: рада за тебя и гото­ва простить тебе, что сегодня ты весь, целиком захвачен своей новой работой и возможностями, которые перед тобою открылись....

Она быстро набросала несколько ласковых слов на листке и положила листок перед ним:

— Вот, Алексей Алексеевич, сведения, которые вы просили.

Он взял листок так, чтобы никто не мог заглянуть в него, но прочитал не сразу, — Аня видела, как он словно собирал все мускулы лица, чтобы спокойно про­читать любые слова — нежные или злые, любую но­вость— хорошую или плохую. Наконец прочитал, чуть улыбнулся и сказал будничным голосом:

— Выдумка очень хорошая. Мне она не приходила в голову. Но вы все-таки подождите еще немного, ладно?

Она так и не дождалась, ее вызвали в цех. Он сам зашел к ней уже в конце дня — торжествующий, сияю­щий, от порога сообщил:

— Ну, Аня, я раскидал всех, как борец! Часам к де­вяти...

Не поднимая глаз, Аня спросила:

— Что?

Он немного растерялся:

— Аня, сегодня суббота, и я ни за что...

У Ани был грустный и решительный вид, когда она сказала:

— Нет. Нет, Алеша. Я тебя прошу. Наша суббота откладывается до следующей.

— Аня! Почему?

— Так будет лучше. Не сердись.

Все еще не веря, что это серьезно, он спросил:

— Ты меня разлюбила, Аня?

Ей очень хотелось заплакать, она ответила дрожащи­ми губами:

— Кажется, нет. Только я уже говорила тебе... Лю­бить — значит беречь свою любовь. От суеты. От доса­ды. От всего, что портит...

— А я никому не позволю портить!

— И я. Поэтому — отложим.

— Но почему?

— А потому... — Она прикрыла глаза и выпалила, почти не переводя дыхания, все доводы, которые подби­рала с утра: — Потому, что я не хочу делить тебя с це­хом в такой день, потому что я не могу существовать для тебя где-то между установкой станков и планами новой работы, потому что я сама буду презирать на­чальника, который ушел из цеха, когда устанавливают новые станки, потому что тебе нужно сегодня и завтра спокойно обдумать, что и как делать, потому что...

Она остановилась на полуслове, поняв, что новых «потому что» у нее нет, а из всех высказанных важно для нее только одно: «Не буду я тебя делить ни с це­хом, ни с кем бы то ни было!»

Он и понимал ее и не хотел согласиться, а потому думал, что она как-то усложняет все. Да, ему трудно вырваться и подготовиться к ее приходу так, как заду­мано, не удастся — правда, дворничиха с утра скоблит и моет, все будет чисто и аккуратно, но вот устроить что-нибудь праздничное... Аня вчера сказала: «Завтра я приду к тебе в гости, понимаешь? И ты меня будешь принимать как хозяин». Он посмеялся: «А в воскресенье начнешь забирать меня в руки как хозяйка?» Она отве­тила — да. Он готов был подчиниться этому ее капри­зу... Но что же делать, если все так сошлось, и кто знает, скоро ли он будет — этот день, когда ничто не по­мешает?

И в то же время где-то в глубине души он был до­волен, потому что сегодня было уж слишком трудно вырваться, и сотни дел лезли в голову, и нужно было спокойно обдумать, что и как делать.

Он выглянул в коридор, чтобы убедиться, что никого нет поблизости, обнял Аню и на миг прижался лицом к ее плечу:

— Ох, Аня, если бы ты знала, как мне сейчас...

— И мне...     

— А может быть, ты просто очень мало любишь?

— Нет, не значит. Нет...

— Тебе хоть жаль меня?

— Нет. Мне гораздо труднее…

— Тебе?!

— Ну, обоим одинаково.

Она улыбнулась и отстранила его, потому что где-то поблизости хлопнула дверь, раздались голоса. Да и все равно она не сказала бы ему о своем новом открытии — что он человек, неспособный ничему отдаваться наполови­ну, что сегодня для него главное — простор, открывшийся его энергии, и она не знает, дождется ли дня, когда по­чувствует, что самое главное для него — она. И что она еще больше любит его за это. И что ей все же больно.

— Скажи лучше, Алеша, чем мне помочь тебе в эти дни? — отстранив горькие размышления, спросила она и, утешая, погладила его стиснутый кулак.

— Не знаю, — буркнул он. — У меня сейчас ни од­ной мысли в голове... Разве что ты придумаешь за меня что-нибудь очень умное и толковое?

— Постараюсь. Может, у тебя есть какое-нибудь по­ручение для инженера Карцевой?

Он сердито мотнул головой, потом вдруг сказал де­ловым тоном:

— Да, есть! И очень важное. Завтра днем — ска­жем, в три часа — назначь мне свидание. Где хочешь — на углу, на пляже, на пятой скамейке от входа в парк, у телефонной будки, под часами или где там еще пола­гается. Два часа прогулки и сумасшедшего ничегонеде­лания на природе, на ветерке и на людях.

— Хорошо. Чтобы не метаться возле пятой скамей­ки, пока ты возишься с установкой станков, в три часа на пустыре, напротив моего окна. Увижу тебя — и выйду.

— Но если я буду болтать на цеховые темы и хва­стать, какой я гениальный начальник, заткни мне рот... А к шести я вернусь в цех. И если я вдруг начну уве­рять, что мне не нужно туда идти, что я договорился с механиком и мы можем провести вместе весь вечер, — гони, гони к черту! Ладно?

— Прогоню. К черту.

— Только все-таки не очень уж, чтобы я понял, что это делается по моей просьбе, ладно?

— Ладно.

— А если в следующую субботу меня назначат ми­нистром или с неба свалятся уже не станки, а полный комплект турбинных деталей... ну, в общем, ни на какие новые отсрочки я уже не соглашусь.

— Да. Да. Иди, Алеша. Тебя, наверно, уже ищут. Иди.

Он ответил шепотом:

— До завтра... мой лучший-лучший друг.

Он проводил ее через цех до выхода, несмотря на ее возражения.

— Пусть смотрят и судачат сколько хотят! — ска­зал он с вызовом. — Если я им пожертвовал этот день...

А потом она шла одна по улицам, только тут до кон­ца поняв, что все это — правда, шла и глотала слезы, иногда улыбалась, вспоминая те его слова, которые были особенно отрадны, и снова глотала слезы, потому что ничего уже нельзя было изменить.

Он появился на пустыре без десяти три, с сосредото­ченным видом ревизора, осматривающего строительную площадку. Пощупал доски, зачем-то взял в руки и оглядел со всех сторон кирпич из штабеля, потрогал, ботинком камень, привезенный для фундамента.

Аня сбежала вниз сама не своя от радости, а он сказал, не здороваясь:

— Когда вы вчера ушли, я чуть не послал всех к черту и уже в полночь чуть не побежал к вам... Вот бы ахнула ваша Глебовна-Игоревна, если б я ворвался к вам ночью!

Они долго решали и никак не могли решить, куда поехать и где будет лучше, потому что им было хоро­шо и здесь, среди досок и штабелей кирпича. Когда они приехали на Острова, шел уже пятый час. Они сели на траву возле пруда и, почти на разговаривая, наблюдали, как прыгают с вышки пловцы, затем уже наспех по­обедали в ресторанчике-поплавке. Оба уверяли, что есть не хотят, но выяснилось, что хотят и что все кажется удивительно вкусным. В свой район они вернулись в по­ловине седьмого, так что Аня сразу стала гнать Алексея на завод, но он пошел проводить ее, потом она его. Наконец, обнаружив, что уже восемь часов (ведь только что было половина седьмого!), Алексей на ходу вскочил в трамвай и махал Ане кепкой с площадки, пока трамвай не ушел так далеко, что не увидеть.

Аня стояла на тротуаре, прижав ладони к щекам, и повторяла себе, что она счастливая, счастливая, самая счастливая на свете. Хотелось сказать об этом кому-нибудь, все равно кому. Ей попался на глаза постовой милиционер. Интересно, какое лицо было бы у него, если бы гражданка вверенного ему квартала подошла с таким сообщением?