— А молодой-то смеется, — раздался за спиною Ани негромкий женский голос.

Аня и сама залюбовалась смеющимся молодым сол­датом, который на Чертовом перевале, на головоломной крутизне, охотно и всей душой откликнулся на шутку любимого полководца.

— А ведь и мы в войну смеялись всякой шутке! — тихо сказал тот же голос.

Аня оглянулась. Голос принадлежал худенькой по­жилой женщине, стоявшей рядом с совсем еще молодым человеком. У нее была маленькая голова и светлые с проседью волосы, стянутые на затылке узлом. Пенсне придавало ее бледному, тронутому морщинками лицу уютный и строгий вид старой учительницы. Молодой че­ловек поддерживал ее под руку. Из-под пиджака нового синего костюма выглядывал воротник голубой рубашки и хорошо повязанный ярко-синий галстук, отчего голубе­ли светлые глаза юноши и отчетливо выступал на щеках румянец. Такие же светлые, как у его спутницы, волосы поднимались над его гладким лбом, образуя курчавый хохолок.

«Мать и сын», — определила Аня, улавливая неяркое, но несомненное сходство.

Юноша заметил Аню и приветливо поклонился:

— Здравствуйте, товарищ Карцева.

Она пригляделась и узнала Николая Пакулина, ко­торого принимали в партию на заседании партбюро. После неловкой заминки, сопровождавшей вопрос ди­ректора о родственных связях Николая с начальником лопаточного цеха Пакулиным, Ане кое-что рассказали о жизненной истории братьев Пакулиных и об их мате­ри, только что ушедшей с завода на отдых.

— Вот где повстречались! — сказала Аня, здорова­ясь с Николаем. — А вы, как я догадываюсь, мама?

Мать с достоинством поклонилась.

— А где же ваш младший? — спросила Аня и доба­вила: — Хорошие у вас сыновья!

— Хвалить не люблю, но не жалуюсь, — ответила мать. Близорукие глаза ее прояснились, и лицо сразу помолодело. — Витя  начал  мастерить  радиоприемник теперь, пока не кончит, не оторвешь.

— Если бы все наши мальчишки были такими! — сказала Аня, вспомнив Кешку и других «неблагополуч­ных» пареньков. — Вы часто ходите в музеи, Николай?

— Да нет, времени не хватает.

Однако в разговоре выяснилось, что он пришел сюда уже в третий раз, чтобы показать музей матери.

— В один раз не рассмотришь, — сказал Николай. — Кажется, все осмотрел внимательно, а придешь снова — натолкнешься на картину, которую раньше не видел. Или в знакомой картине разглядишь то, чего раньше не заметил, и поймешь правильнее.

«Сколько ему лет? — думала Аня. — Девятнадцать? Двадцать? Тем паренькам почти столько же, а они еще ни к чему не приросли сердцем».

Пакулины уже удалялись, когда она поняла, что не ей надо убеждать тех пареньков, а гораздо лучше, про­ще и убедительнее поговорит с ними Николай.

Аня догнала Пакулиных:

— Николай, у меня для вас поручение. Завтра со­брание учеников, вы слыхали? Так вот, расскажите им о себе и о брате. Как росли, как учились, как пришли на завод и получили квалификацию, как проводите вре­мя, чем интересуетесь, что читаете. Понимаете? Только подробно, с чувством расскажите.

Мать покосилась на сына: что ответит? Николай ответил сдержанно и в эту минуту стал очень похож на свою мать:

— Хорошо. Постараюсь.

«Вот так отвлеклась!» — усмехнулась Аня, вторично прощаясь с Пакулиным и раздумывая, идти ли домой или побродить еще по музею.

Она удивленно вскрикнула, лицом к лицу столкнув­шись с Алексеем Полозовым. Он подхватил ее под руку и увлек обратно в залы музея:

— Как же это удачно вышло, что мы встретились! Я ведь уходить собрался и вдруг смотрю — вы! Вот здорово!

— Вы говорите так, будто мечтали меня увидеть.

— Представьте себе, нет. А увидел — и обрадовался.

— Почему?

Не отвечая, он сказал:

— В детстве была такая соседская девчонка, на каждый мой вопрос отвечала: «Потому что потому, кон­чается на «у». Она меня очень злила этим.

— А я сегодня размышляю, — сообщила Аня, — о русском характере, о национальных чертах. Вспомнила своего старшину Васю Миронова и, как ни странно, нашла у Сурикова его портрет.

— Покажите.

Он несколько минут всматривался в набросок голо­вы солдата, потом сказал решительно:

— Нет. Не похож.

Она рассмеялась от удивления:

— Ну, знаете...

— Нет, нет. Не похож — и не спорьте!

Он ее увлек дальше. Она с интересом приглядыва­лась к нему, а он возмущенно повел рукою в сторону женских портретов, мимо которых они  проходили.

— Вы еще скажете, что вы похожи на одну из этих женщин, если у вас по случайности окажется одинако­вый нос, подбородок и глаза!

— Но я говорю о внешнем сходстве, о типе...

— А разве тип русского человека не изменился за полтораста... да что полтораста! За последние тридцать лет! И это же не фотография, а портреты!

Они сели, не сговариваясь, на красный диван у сте­ны, и Алексей сразу заговорил с увлечением человека, дорвавшегося до собеседника:

— Когда я был моложе и глупей, я искал в карти­нах красоты. Даже не красоты, а этакой внешней краси­вости. Если женщина нарисована — чтоб обязательно красавица, если закат — то самый пышный. А истинная красота — в правде. И ваш Вася Миронов — это же не просто русский солдат. Он человечество спас, он социа­лизм, построил, этот рядовой советский человек!.. Пи­сать вашего Васю — вот это все и должно читаться в портрете. И вас писать, — да разве во всем вашем обли­ке, как бы женственны вы ни были, разве не чувствует­ся, что вы инженер, что вы войну прошли?.. Да ведь за эти годы — с той ночи в укрытии, помните? — как же мы оба изменились! Не постарели, по-моему, нет, а дру­гими стали!..

— Вы — упрямее? — пошутила Аня.

— Да, — серьезно ответил он.

Она с удовольствием разглядывала его. Странно, но и его она сегодня как бы впервые видела. У него была та неброская внешность, какую не заметишь в толпе и не сразу оценишь при знакомстве. Лицо как лицо: не красивое и не уродливое, черты суховатые и неправиль­ные, глаза небольшие и неопределенного цвета — не то серые, не то зеленовато-голубые, рот неулыбчив, с жест­кой складкой возле губ. Он неразговорчив: но вот заго­ворил, оживился, мысль и чувство заиграли в лице, вме­сте с ними проступила индивидуальность человека, его внутренний душевный строй — и лицо стало совсем другим, запоминающимся и даже красивым.

— Вы в Филармонии бываете? Музыку любите?

Ей вдруг захотелось, чтобы он ответил: да, бываю, люблю. И чтобы само собою сказалось: знаете что, пой­демте как-нибудь вместе...

— Не бываю. И не знаю, люблю ли. Во всяком слу­чае, ничего не понимаю в ней.

Помолчав, он сказал с огорчением:

— Это плохо, конечно. Знаю, что нужно, а никак не собраться. А почему вы спросили?

Не отвечая, она рассмеялась про себя и насмешливо сказала:

— Зачем же нужно? Раз не можете собраться — значит, вам и не нужно. Пойдемте: здесь холодно.

В одном из репинских залов Алексей остановил ее перед огромным полотном «Государственный совет». Аня не любила эту картину, относя ее к парадной, офи­циальной живописи.

— А вы приглядитесь, какие характеристики! — возразил Алексей. — Бюрократы, самодовольные тупи­цы, держиморды, надутые ничтожества — ну, все тут есть! Если бы я умел, я бы написал картину «Произ­водственное совещание турбинщиков». Видели, в парт­коме висит картина «Митинг на заводе»? Меня злость берет, когда я смотрю. Кепок больше, чем людей. А о каждом таком человеке можно стихи писать!

— А вы пишете стихи, Алексей Алексеич?

Она отвернулась, пряча улыбку, ей вспомнилось: «Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки...» Алексей покраснел и буркнул:

— Нет. И не в стихах дело. Кепка и спина — это же оскорбительно! Это лень и неумение видеть, что коллек­тив состоит из личностей и каждая личность во много раз богаче, интереснее каких-нибудь там сенаторов. Воробьев, Коля Пакулин, Саша Воловик и многие дру­гие — вот что такое коллектив. Почему искусство не показывает этих людей? Не пятно на картине, не произ­водственную единицу, а личность во всем богатстве, во всей ее сложности?.. А если есть ничтожества, так и это нужно показать, да так показать, чтобы им самим противно стало!