Талисман Когда на войне получил я ранение, Сестре госпитальной сказал, улыбаясь: — Возьми мое сердце на сохранение, А вовсе убьют — так на вечную память. Сестра посмотрела серьезно, внимательно, Обшарила шрам, зажитой и зашитый: — Уж лучше мое забери обязательно, Оно тебе будет надежной защитой! И я согласился. И тут же, не мешкая, Взял сердце: — Спасибо, сестрица, огромное! — И снова в окопы. Но пуля немецкая Меня с той минуты ни разу не тронула. Все небо пылало огнями салютными, Победу и радость весна принесла нам. Я правду сестре говорил абсолютную, Когда ее сердце назвал талисманом. 1964 * * * Манит меня в мальчишник, К молодости и маю, Я до сих пор зачинщик, Я до сих пор атаманю. Жизнь моя! Дон мой нетихий, Море мое штормящее, Дни мои, как вы летите, Бьете в утес вверх тормашками. Манит меня девишник, Словно я молод и холост, В доме, где синий налишник, Слышится девичий голос. Там я возьму балалаечку, Струны, как надо, настрою, Сяду тихонько на лавочку, Девушкам душу открою. Озеро образую, Лебедя выпущу белого, Небо покрою лазурью, Какой никогда еще не было. 1964 Цимлянское море Море Цимлянское необозримо! Самый сухумский и сочинский вид. Что его так рассердило, озлило, Если оно третьи сутки штормит? Прячутся в бухты рыбачьи посуды, Чайки встревожены близкой бедой. — Море, зачем ты теряешь рассудок? — Это не я, а донской Посейдон! Он молодой у нас, буйный по нраву, Он и пастух, в рыбак, и пловец, Гонит свою голубую ораву, Стадо своих тонкорунных овец. Ну, ничего, успокоится скоро, После разгула он любит поспать. Хватит ему и морского простора И глубины, чтоб однажды устать. Вот и умаялся! Тише и тише. На море чайки спокойно сидят. С неба, как кошки с соломенной крыши, Первоначальные звезды глядят. Песня в Цимлянске звучит над садами — Старый, знакомый, знакомый мотив. Месяц бодает своими рогами Невозмутимый Цимлянский залив. 1964 * * * Музыка, как небо, над землей. Все в ней есть: восход, закат, сиянье И нерасторжимое слиянье Млечного Пути над головой. Я, как в небо, в музыку лечу. Мой корабль — восторженность и трепет. Музыка меня, как скульптор, лепит, Я в блаженстве слиться с ней хочу. Безразлично — скрипка иль орган, Балалайка, арфа или домра, Только бы она, моя мадонна, Музыка — и только б не уран! 1964 Художник Художник один на один с холстом, Еще не касается краской и кистью, Но как ему хочется правдой и честью Сказать и поведать о самом простом. О белой ромашке, о девушке в синем, О зное, натянутом как тетива, Оливне, который стучит по осинам, И падают листья, рождая слова. О, первый аккорд голубого с зеленым, Братанье белил и несхожих цветов! Из тюбика огненный лезет змееныш, Удар по холсту — и татарник готов! Смотрите: он алый, зовущий, горящий, Как будто из космоса к нам прилетел. Наверно, поэтому полдень палящий С согласья цветка на тычинке присел. Художник работает, лепит и мажет, Решительным жестом меняет тона. Настолько он связав с землей, что расскажет, Насколько мила в прекрасна она! 1964 * * * Серая сова, Барышня залесная, Целый день спала Среди бора местного. Заходило солнышко. Просыпалась совушка, Крылышки погладила, Стала слушать радио. Сделала сова Гимнастику вечернюю. — Этим я жива! Это мне лечение! Тихо полетела По лесу кружить, Словно не хотела Никого будить. |
