— ...Дым, наверное, видите? Горят немецкие автомашины... Порядочная колонна, жаль, не меньше полутора десятка прорвалось в Брусилов... удачная стрельба, я доволен... объявите огневым взводам... разрешается перерыв... Политов в городе, обнаружил продовольствие, имущество... сообщите, когда вернется.
Доносится грохот зениток. «Юнкерсы» бомбят городские развалины. Расчеты начали ужин. Каптенармус принес котелки Васильеву, мне.
К буссоли шел лейтенант, смело, будто у себя на ОП.
— Григорьев, командир первого огневого взвода четвертой батареи, — представился он. Васильев пригласил лейтенанта к ужину.
— Спасибо... я сыт.
Лейтенант Григорьев — один из двух братьев-близнецов. Они проходили службу в 4-й батарее. Оба лейтенанта имеют репутацию исправных, добросовестных командиров.
Григорьев — видный парень, высокого роста, выразительное лицо. Опрятен и собран, свежий подворотничок, чисто стиранное обмундирование. Он, кажется, принадлежит к тем открытым и чистосердечным людям, с которыми всякий находит общий язык.
— Мы... брат мой и я... сегодня отмечаем день рождения, — объявил Григорьев. — Приходите, позиции рядом.
— Поздравляю, — Васильев поднялся, пожал руку имениннику.
Григорьев опустился на бруствер, где сидел.
— К девятнадцати часам... у пас ужин.
— Спасибо, но тут такие дела... — Васильев огляделся и нерешительно закончил: — Может, позвонить командиру батареи?
Нет, это бесполезно. Я уверен, командир батареи не разрешит.
— ...Почему? — спросил Григорьев.
— Такая история, — Васильев стал рассказывать о том, как восприняли Варавин и Савченко наше опоздание.
Григорьев слушал молча. Потом поднялся. — Случай серьезный... Командир дивизиона знает?
— Да, — подтвердил Васильев, — и, наверное, командир полка.
— Ну, что ж... если гора не идет к Магомету... Может быть, мы придем. Я попробую договориться со старшим на батарее... Недалеко. Думаю, Иванюк не станет возражать...
— ...Где же Политов? Пойду взгляну, как ужинают люди, — Васильев поднялся, кивнул лейтенанту.
— Политов? Старшина? — спросил Григорьев. — На том берегу?
— Да, там где-то. Перед железнодорожным мостом «юнкерсы» разбомбили эшелон с консервами. Политов привез машину и уехал опять. Должен бы вернуться.
— Наш старшина навозил гору разных банок, бидоны со спиртом... Цистерны на путях без присмотра. Что-то завалилось на мосту. Интенданты из частей тащат все, что можно.
Пришел Савченко, обменялся приветствиями с Григорьевым, развернул упаковку. Стеклянные банки.
— Снял пробу... отличные консервы... выдать взводу управления в НЗ... там всегда впроголодь...
Явился Политов.
— Что случилось? — спросил Савченко.
— Товарищ политрук!.. Беда... утоп солдат, — один из людей команды, черпая спирт, свалился в открытый люк цистерны. Выловили его уже мертвого. — Пропали бы они, все цистерны, вместе со спиртом и консервами!
— Ну, да... вы-то за чем смотрели? — строго проговорил Савченко. — Вы... старший!
— Товарищ комиссар!.. Только я отвернулся, самолеты налетели... бомбежка... который его держал, оступился, выпустил ноги, и он головой вниз...
— ...С вас нужно взыскать за ротозейство... утопить человека... и как! Вы возили консервы... Кто разрешил брать спирт?
Политов замялся:
— В цистернах дыры, спирт утекал... как не взять?
— А если борная кислота, тоже брать?.. Эх, товарищ старшина!.. Не знаю, как вы отчитаетесь перед комбатом, а я сказал свое мнение... спирт опечатать, консервы распределите... огневикам... взводу управления отправить, часть оставить в НЗ.
— ...Передают ... по местам, — крикнул из ровика телефонист.
Расчеты вернулись к орудиям. Телефонист выкрикивал слова команд. Григорьев ушел. Батарея ведет огонь пять, десять, пятнадцать минут. Стой!
На поляну опускались сумерки. Со стороны кухни тянулся синий горьковатый дым.
Пришли ЗИСы со снарядами. Начали поступать команды. На фоне вечернего неба обрисовываются поднятые вверх орудийные стволы. Орудия возобновили огонь.
— Стой... перерыв...
Я забрался в палатку, засыпал. Раздался окрик караульного. Лейтенанты Григорьевы. Позади — связной, он стал выкладывать из вещмешка консервы, флягу со спиртом. Савченко отвинтил крышку.
— Сырец... неочищенный!.. Товарищи командиры, пить такую гадость?.. Вам винца с водой, а то и молока по кружке.
— Молоко, товарищ политрук, вам... командиры и денатурат пьют, — ответил один из Григорьевых.
— Другого ничего нет, — примирительно заговорил другой, знакомый Григорьев. Как и полагается близнецам, они похожи друг на друга. — Встречу дня рождения нельзя откладывать... Старшина справлялся... налил фельдшеру, тот говорит... можно...
Васильев разделял мнение политрука. Спирт имел резкий, неприятный запах. Подошел Политов.
— Поделом мне, — он передал разговор с командиром батареи. — Виноват... сплоховал.
— Да... печально, когда так глупо погибает человек. Смотреть нужно, а сокрушаться... что ж... — начал Савченко.
— Вы, товарищ политрук, не возражаете, если я приглашу старшину? — спросил один из именинников, освобождая место Политову.
Старшина авторитетно заявил:
— Денатурат? Лучше чистого, ей-ей... и на другой день еще под хмельком.
Первый Григорьев налил кружку, и старшина осушил ее за здоровье лейтенантов.
Факел освещал мутным желтым светом стол и лица сидевших вокруг. Жужжат комары. Мы пили обжигающую противную жидкость. Лейтенант Григорьев вынул из планшетки какую-то бумагу.
— Листовка, — он положил на стол. — Орудийные расчеты целый час очищали позиции от этого мусора.
В свете фонаря различаются жирные черные строки. Немецкие листовки на русском языке, разбрасывали «юнкерсы» на переднем крае. Грубые антисемитские лозунги, вперемешку с наивными посулами, призывали сдаваться в плен. Содержание листовок так же как и их стиль производили отталкивающее впечатление. Мало кто внимал немецкой пропаганде. Правда, ходили слухи, будто у некоторых погибших пехотинцев находили листовки. В 6-й батарее подобных случаев не было.
Рядовому составу хранение листовок запрещалось. За этим обязаны следить политработники и командиры.
Лейтенант прочел, под общий смех рифмованные ругательства.
— Какой несусветный вздор! Как будто немцы имеют дело с людьми, только и мечтающими о сдаче в плен... Зря бумагу изводят.
— Подожги... погрей комаров, — предложил другой Григорьев, листавший блокнот с моими записями на ящике. — Цифры гораздо интересней. Посмотрите... под Сарнами мы вели огонь при буссоли сорок пять ноль, под Новоградом-Волынским... тридцать ноль, под Черниговом... ноль ноль. А сейчас — пятнадцать ноль... строго на восток.
— Да... во все стороны... запад и юг, север и восток... это доказательство возросшей стойкости наших воинов, — говорил Савченко, не принимавший участия в выпивке. — Помните в первые дни листовки под Малиной? Немцы твердили... оборона сломлена, Красная Армия разбита и не способна задержать победное шествие немецких войск... Москва падет со дня на день... под Малин русские стянули чуть ли не всю свою артиллерию. Сопротивление, дескать, бессмысленно. В общем, желания выдавались за действительность... А как они обращаются с мирными жителями? Поносят политруков, восхваляют «свободу», которую якобы несут немецкие войска... Вот символ фашистской свободы, — Савченко указал в сторону города. — Не нужно воображения, чтобы представить «счастливую жизнь», которая ждет население на территории, захваченной немцами.
— Да... а на плацдарме они чувствуют себя крепко, — произнес первый Григорьев. — Младший лейтенант Устимович говорил... оборудуют траншеи... ставят минные поля.
— Ничего удивительного... на южном берегу Десны решается судьба разрушенного Чернигова. Если наше командование подбросит больше пехоты и несколько артиллерийских полков, фрицы вряд ли усидят в своих норах.
Второй Григорьев поднялся.
