— Наши войска в тяжелом положении... нельзя этого скрывать, — Савченко стал рассказывать о прорыве частей 15-го стрелкового корпуса из Чернигова и о действиях батарей 3-го дивизиона. Беседу прервал посыльный: явиться на НП.

Оказывается, вернулся лейтенант Смольков, он был в Лукьяновке. Немецкие колонны двигаются с северо-востока на Бобровку. Южнее Лукьяновки Смольков встретил подразделения 134-й СД. Командир роты сказал, что с наступлением темноты пехота уйдет с позиций. В районе Лукьяновки действуют батареи первого дивизиона. Со снарядами туго. Прошлой ночью немцы напоролись на ОП. Сожжено десять машин. В 1-й батарее осталось по нескольку выстрелов на орудие. Старший лейтенант Полоухин снарядов не дал. 1-й дивизион меняет позиции в район хутора Криница.

Ночью приехал старший лейтенант Рева. Обстановка не изменилась, наши части продолжают отходить. 231-й КАП привлекается для прикрытия штаба 15-го СК и поступает в непосредственное подчинение начальника штаба. Район ОП 6-й батареи — Яблоновка. Готовность к открытию огня — 9.00. Маршрут: Лосиновка — Галица — Белоречица — хутор Нечволодовщина — Рудовка — Терновщина — Яблоновка.

На дороге ни на минуту не останавливается движение. В тучах пыли 122-миллиметровые пушки. 4-я батарея. Шла заправка баков. «Стой!».

Васильев переговорил с воентехником службы ГСМ. Горючего хватит на полную заправку. Подошел лейтенант Григорьев.

— Далеко направляется шестая батарея?

— Наверное, в одну сторону с четвертой, — ответил Васильев.

— На Яблоновку?

— Да... ближе к начальству... в распоряжение штаба корпуса, — уточнил Васильев.

— Значит, нам по пути, — Григорьев умолк. Васильев направился к машине. Стоит рядом, брошена, капот, дверцы — открыты, валяются подушки сидений. В ряду с сожженными еще две-три брошенных — неисправные.

— Что вы скажете? — сокрушался Васильев.

— Ужасающее зрелище, — Григорьев закурил, — рухнула оборона...

— Да, — согласился Васильев, — отступали на Припять... к Днепру... такой неразберихи... еще не было... продолжается столько дней...

— Отступление... несомненно... почему в южном направлении... по одной дороге? — спросил Григорьев.

— Можно мириться с отступлением, если бы снаряды... где свои... противник?

— Артснабженцы привезли последним нам... осталось полторы-две сотни...

— У нас... ноль...

— А НЗ?

— Варавин начал расходовать... мы докончили...

— Так вы все время в походном положении?

— Ничуть... разворачиваемся, занимаем ОП.

— Без снарядов?

— Да... расчеты роют стрелковые ячейки... для прикрытия орудий... два ручных пулемета... четыре десятка карабинов... половина того, что положено по штату пехотной роты.

— Настроение как?

— А... — Васильев махнул рукой, — орудийный номер должен видеть смысл в том, что он делает... что я могу им сказать?

— У вас?

— Начальство зачастило... только проводили начальника артиллерии, Иванюк опять подал команду «Стой!»... Приехал командир корпуса генерал-майор артиллерии Москаленко...

Подошли командиры орудий. Заправка закончилась. «По местам!». Начал накрапывать дождь.

Колонна катится без остановки. Дождь прибил пыль, в отсветах пламени горящих машин поблескивают лужи на обочине. Южнее Галицы полыхает пожар. Я считал, горят хаты, но оказалось, военный транспорт, не менее полусотни машин.

15-го сентября. К утру дождь перестал. Вслед за машиной командира батареи огневые взводы оставили грейдерную дорогу. В стороне на расстоянии 3–4-х километров — село. Владимир-Девичье. В центре — площадь, поросшая бурьяном, ближе к забору — колодец. Ни людей, ни машин.

— Стой... глуши моторы... привал.

Село только просыпалось. Поют петухи. Васильев делал разминку перед радиатором, орудийные номера черпали воду, умывались.

Площадь тотчас наполнилась народом. Скрипели калитки... Женщины угощали орудийных номеров хлебом, молоком.

— Фашисты придут, — хором говорили жители, — наши отступают...

— Войска выполняют свои задачи, не волнуйтесь, — успокаивал Васильев.

Жители встревожены. Немецкое наступление неудержимо катится на восток. Чернигов, Нежин, Конотоп уже за линией фронта.

Васильев стал объяснять обстановку, упомянул оборону на Днепре, неудачную попытку противника овладеть Киевом. Жители слушали с недоверием.

— Придут фашисты, — с горечью говорила девушка, ведром которой я пользовался, — вы отступаете...

— Это передислокация... переброска войск с одного направления на другое, — Васильев протянул руку к девушке.

Она воскликнула: — Переброска... целую неделю... бросаете нас на милость немцам... горе... что будет, когда немцы придут?

Васильев, пораженный красотой и искренностью девушки, запнулся.

— Я надеюсь, они не сделают этого, — серьезно сказал он.

— Не сделают... чего?.. Не придут?.. Или минуют наше село? — печально спросила девушка. Ее глаза наполнились слезами.

— По местам!

Передо мной возникли другие глаза. И зачем Варавин остановился у этого колодца? Владимир-Девичье! Еще одно село... Сколько я видел таких сцен?.. Колонна остановилась, бегут жители... Одни спрашивают, другие хранят молчание. Эти знают наперед все, что мы можем сказать в утешение.

Расчеты возвратились к своим местам. Улыбка на лице девушки угасла. Орудия двинулись вдоль улицы, провожаемые горестными взглядами.

Я не видел прежде во встречном взгляде столько глубоких, откровенных и противоречивых чувств: радость и печаль, обида, просьба и обвинение. Слова красивой девушки не выходили из головы, я понял — она обвиняла... решительно и убежденно, без всякого права на оправдание. Обвинения ложились на всех... Девушку не интересовал ни я, ни Васильев, ни орудийные номера. В ее представлении мы все являем собой воина — безликую частицу огромной военной машины, воплощаем силы вооруженного мужчины, призванного испокон веков стоять лицом к врагу и защищать ее до последнего дыхания. Но воин уходил на виду у всех. Никакие слова не в состоянии изменить горькую сущность этого факта. Пропадала девичья надежда на завтрашний день, не тот, что рождается всякий раз с восходом солнца, а другой — тот, который вытекал из вчерашнего дня, из всех прожитых лет. Девушка спрашивала: что будет? Это не вопрос, а жалоба. Она осталась со своим ведром у колодца. Мою душу томила боль. Я чувствовал свою вину перед девушкой, всеми людьми на площади и перед их жилищами.

* * *

Снова гул, грохот, пламя... прилетели «юнкерсы». Движение остановилось. Машины, тягачи, орудия стоят вплотную одно к другому. Бесконечная колонна заняла все обозримое пространство.

Уже не слышно команд, когда являются «юнкерсы». Произвол. Никакой дисциплины. Машина впереди остановилась, прекращают движение остальные. Шоферы бегут, сломя голову, кто куда в поисках укрытий.

Люди огневых взводов не составляли исключения. Не хотелось мириться с этим. В укрытиях расчеты должны стрелять по самолетам.

— Есть ли смысл настаивать?.. Никто не стреляет... — ответил Васильев.

Начался налет. Приехал Варавин. Укрывшись, он проводил взглядом убегавших людей. Я просил разъяснений, как должны вести себя расчеты.

— На ваше усмотрение... укрытия занимать под руководством командиров орудий и стрелять по самолетам, — последовал ответ.

Началась бомбежка. Один расчет отстал, смешался с людьми из ближних машин. Васильев начал собирать, подавал команды. Не тут-то было. Отовсюду раздавались выкрики, брань: довели до чего людей... начальник... докомандовались... ребята, не слушайтесь... пошлите его подальше... наводит фрица на нас...

Я не верил своим ушам. Рядовые препятствовали командиру выполнять его обязанности?! Ни у Васильева, ни у меня не было ни малейшего сомнения в необходимости соблюдать дисциплину. Всякий уважающий себя командир не должен уклоняться от своих обязанностей.

К черту «юнкерсов»! Собрать всех людей до последнего, немедленно построить! Кто этот человек, подстрекавший других к неповиновению?