— ...хотите избавиться от меня... пожалуй, вы не решитесь расстрелять, — неожиданно изменил он тему, — у меня нет с немцами дружбы... Э, не разбираетесь вы... Желал предостеречь, удержать... Очень сожалею, если не приуспел в этом... значит, мало страдал... мои слова не нашли путь к сердцу.

За хатами раздалась короткая очередь. Проповедник умолк, все прислушались. Я вышел за порог оглядеть засветло двор. Сыро и свежо. На землю опускались холодные сентябрьские сумерки. Солнце село.

Я вернулся в хату. Пришедший сидел на прежнем месте, рядом с хозяином, молчал, понурив голову.

— Смотрел, куда... вести? — спросил он, приподнявшись. — Не беспокойтесь, я готов принять смерть...

Послышались шаги. Зотин вошел в комнату, остановился, увидев новое лицо.

— О нем позже, — сказал Андреев. — Как самочувствие?

— Хорошо... лучше, чем было, — ответил Зотин. — А у вас? Женщины встревожены... кого стрелять собираетесь?

— Вот, в прошлом военный человек, был в лагере пленных в Лохвице... Вышел с помощью местных жителей, — начал Андреев, но пришедший его перебил.

— Сам о себе скажу, — и быстро заговорил. — Ребята, я русский, окончил институт, служил восемь лет в армии... война застала в Станиславе... отступления, бомбежки... мыкал горе со всеми... попал в плен... немцы обещали порядочное обращение, пищу... ничего подобного. Согнали на сахарный завод за проволоку... под открытым небом. Дожди... ни сесть, ни лечь... как скот... ужасно... нельзя представить... люди, доведенные до состояния зверей, творят невообразимые вещи... набрасывались скопом, опрокидывали ведро с водой... давили один другого...

Меня и моих товарищей не прельщал удел пленного и не интересовали нравы в Лохвицком лагере. Я попросил рассказчика перейти ближе к делу.

— ...дни, проведенные в лагере, перевернули мою жизнь... Ничтожный, жалкий себялюбец, я пекся только о том, чтобы насытиться... угождал высшим... Житейские прихоти направляли наши суетные помыслы... но когда лишился всего необходимого и мучился, готовый ради глотка воды... пришло прозрение... сколь пагубно жаждать большего, не замечая истинного блага в том, что дарует нам свет божий... — житейские притчи перемежал с поучениями, ссылался на библейских пророков, — да будут прокляты все, кто...

— Нет, — перебил его Зотин, — ...не хлебом единым... если человека посадить на цепь... навязать чуждые ему нравы... свет становится не мил... Миллионы воинов жертвуют жизнью во имя Родины на полях сражений... Нас преследуют неудачи... но это еще не конец, война продолжается... Наши товарищи... подавляющее большинство, не желают сложить оружие и не сложат его... Вы капитулировали... О чем говорить с вами? На территории, временно занятой врагом, командир Красной Армии обязан потребовать объяснений...

— Объяснений?! — нагло воскликнул проповедник. — Скрываются у людей... а немцы наскочат, что тогда? Ну, уйдете, поймают в другом месте... и куда деваться?

Меня нисколько не удивлял поворот из области обобщенных понятий в обыденную действительность. Изумленный Зотин умолк, по-видимому, заподозрив, что проповедник и хозяин заодно.

— ...Немцы взяли Москву... война закончится не сегодня-завтра...

— Москву? Кто вам сказал? — шагнул к скамейке Меликов.

— Москва... потеряна?.. Не может быть, — растерянно произнес Зотин. — Ложь, кто вам сказал?

— Все говорят, — ответил гость, — фронт прорван... тысячи людей бродят... лагеря забиты пленными...

Наступило молчание. Гость продолжал:

— ... Я понимаю... вам нельзя тут показаться, немцы обозлены... попадетесь... к стенке... вы идите в другое место... дальше... затем и пришел... помочь...

— Помочь? — изумился Зотин. — Пленный, бродяга мутит людей лживыми россказнями... изменник, забывший присягу... дезертир, уклоняется от службы во имя того, что дорого честному человеку, его близким и соотечественникам, всем честным людям. Ему чужда мораль порядочного человека... переметнулся на сторону врага и, прикрываясь личиной провидца, сеет неверие... вторит позорной лжи о поражении... Вас должны чуждаться, как прокаженного, потому что вы тщитесь оболгать великую общую для всех нас цель... Вы растравляете душу сомнениями, чтобы лишить людей опоры сегодня, когда она необходима каждому в испытаниях, принесенных войной... Вы заслужили кару... и она свершится. Жаль патронов и местных жителей, им возиться с трупом...

— Не испугаете, — послышалось со скамейки, — я был в вашей шкуре...

— Молчать! — вспылил Андреев. — Пора идти, не стоит терять время.

— Ас этим... типом? — спросил Медиков.

— Пусть сидит на скамье, — упредил меня Зотин. — Отец, он не донесет... вы уверены? В противном случае...

— Кто знает, — хозяин чиркал спичкой. — Зараз окно завешу... поставлю лампу... Вечерять час...

Нет, спасибо, мы уйдем. Проповедник останется в хате. До утра за порог не выходить. Понятно?

— Понятно... Не сомневайтесь, я не дурак... Красный луч трофейного фонарика скользнул по столу, осветил изменника. Он отшатнулся в испуге, заслонил лицо.

— ...Мы еще встретимся... и докончим разговор, — пообещал Андреев, — за порог, повторяю, не переступать...

— Знаю, один останется стеречь, — неуверенно проговорил пленный, — посижу, что ж...

— Гасите свет, — сказал Зотин.

— Хлопцы... нужно поесть... ночь впереди, — настаивал старик.

Андреев отворил дверь. Вышли Зотин, Медиков, хозяин и я. Андреев вполголоса сказал что-то человеку на скамейке и, мигнув фонариком, затворил дверь. В сенях всхлипывали женщины.

— Ну... ну... Бог даст, вернусь... к утру, — старик принимал сверток с едой. — Не ради забавы иду... видите...

Все вышли во двор. Было тихо. Высоко в небе светили звезды.

— Да не плачьте вы... возвращайтесь в хату, — сказал старик женщинам, — за ворота не ходите... Чего доброго собаки взбаламошатся.

И зашагал со двора, пересек улицу, направился в заросли за огородом. Мы — Зотин и я — шли в пяти шагах. Позади — Медиков с Андреевым. Зотин ускорил шаг.

— Отец... вы... проводник, идите первым, — говорил он. — Вдруг чего... не робеть... не ждите вопросов, сами спрашивайте... Скажем, корова потерялась... вечером пропала... Бы обошли все дворы... Понимаете?

— Да, сынок... ничего мудреного... ищу корову... Всякий станет искать, когда пропала... Время такое...

— Ну, смелей... если взлетит ракета... стой... ну, а начнет стрелять... ложись... мы вас не оставим.

— Э... ничего... раз взялся... доведу, а что сказать... знаю... Да вот плохо, они говорят непонятно... если бы по-нашему.., а так схватят и...

— Я и лейтенант понимаем по-немецки... если будет худо... подам знак, — он приостановился, вскрикнул, как сова на лету, — бросайтесь сразу на землю... мы будем стрелять.

Старик стал бормотать молитву. Зотин продолжал:

— ...идем по два, невдалеке... не оглядывайтесь, идите, как человек занятый...

— Оно-то так, да все боязно, сынок... ну что ж... все мы под богом ходим...

Старик прибавлял шаг, кашлял, постукивая изредка палкой.

Зарослей вроде как не было. Мы шли, дорога поднималась круто по склону холма. Местами грязь, вода заполнила лужи. С двух сторон высятся деревья.

Вскоре старик оставил дорогу. Около часа шел, кажется, в обход деревенской окраины. Поднялась ракета. Следом за ней — вторая.

Старик постоял и двинулся дальше. По одной стороне темнел лес. По другой — огород, дальше — хата. Дорога снова ползла круто в гору.

Но все произошло совсем не так, как я предполагал. В темноте маячит фигура проводника. Хрустнула под ногой ветка.

— Хальт!

И щелчок. Взмыла вверх ракета. На дороге — фигура старика. И еще одна. Немец. Два-три эрликона[36] с расчехленными стволами, под тентами машины. Ракета погасла.

Проводник... Сейчас схватят. Мы — Зотин и я — передвинулись на два-три шага. Старик, постукивая палкой, говорил о корове. Немец ругался. Лязгнул затвор. Сверкнуло пламя.