Пехота и танки на танкоопасных направлениях привлекались для прикрытия ИПТАПовских позиций на флангах и в тылу.

Личный состав ИПТАПовских частей и подразделений отличался сплоченностью и духом истинно воинского товарищества, тем именно духом, который выражал во все времена национальную особенность наших воинов.

Под огнем ли, в медсанбате, на фронтовой дороге противотанкист обращался к незнакомому воину с черной нашивкой на рукаве, как к товарищу, и неизменно находил отклик. Мне нет нужды призывать в свидетели кого бы то ни было. Среди иптаповцев возникла мысль о моем возвращении на поле боя. Они — противотанкисты — сохранили для меня место в своем строю и в сердцах, не занятое никем все время, сколько я находился в госпиталях.

Еще и сегодня некоторые специалисты по моей службе — гражданские и военные — распространяют версию, будто я вернулся на фронт самовольно, незваный, принудив согласиться постфактум кого-то доброй души, который якобы не хотел обострять отношений. Явное попустительство, уверяют специалисты, то есть феномен, исключительная в своем роде случайность, объяснение коей следовало бы искать в гиперболизации солдатского чувства. Явление... вполне возможное... среди этих людей... Гоголь, например, тоже ведь повинен... в гиперболизации образов. Все, что в поступках его героев дорого им, этим людям, Гоголь, знаете ли, изобразил в преувеличенном виде. Не стоит внимания... сказка для детей. Что? Им — взрослым — еще дороги сказки? Ну это уж слишком... Суеверие, чуждое нашей коммунистической морали, нужно бороться... рассеять. В массе людской, известно, никаких богатырей, кроме спортсменов, нет... но... спортсмены... они «наши»... т. е. ничьи... и они не люди, а ребята, т. е. ненастоящие, фальшивые. Но богатыря в толпе выделял возвышенный дух больше, нежели железные мышцы.

А вот отрицательные персонажи, по своей природе низменны и поэтому чуждые... как показал великий знаток человеческих душ... не до такой степени отвратительны. Конечно, малодушны, корыстолюбивы, но слова-то они произносили льстивые. Всякому приятно. И вообще, пришло время усвоить, уверяют специалисты, между благородством и низостью в наш век почти... не существует различий... Можно сказать, это одно и то же... и что такое величие в историческом плане? Современные методы исследований доказали с неопровержимой достоверностью, что все устремления великих людей прошедшей эпохи — полководцев, императоров, философов — вызывались корыстными побуждениями: жаждой наживы, упоением властью за счет эксплуатации и гнета трудящихся, и ничем более! И вообще, все люди равны, все делаются героями... стоит только подмигнуть им, приказать, приклеить на заводских воротах приказ директора... Различный тип психики?.. Физическое развитие? Пустяки.

Ничего этого нет... все равны... Сознание долга... совесть... узы товарищества... дисциплина? Предрассудки монархических времен... человеком управляет только выгода. Ему выгодно — он борется за свободу народа, не светит выгода — спрятался в толпе. Если не считать Спартака и некоторых других борцов за свободу, говорят специалисты, ничего в истории человечества замечательного не было, нет и сейчас, а значит, не может быть и в будущем... Одна лишь видимость... плоды гиперболизации...

А тут? Участник войны... невидаль какая! Стоит ли церемониться?.. На нашем веку война уже не повторится, так что... Банальная история... он приехал обратно на фронт?.. Ясно, по недосмотру кадровых товарищей... попустительство, и никаких мотивов тут, кроме обыденных, житейских... не было и быть не должно. Прикиньте в уме... ну что делать ему в тылу? Вот и вернулся...

Нет, товарищи, не так, смею заверить. Я не имел ни малейшего понятия, когда вышел из госпиталя, что делать, куда направить шаги? Все пути были открыты и все вели в никуда. Я избрал кратчайший. И горько сожалею. Никому не дано проникнуть взглядом в завтрашний день. И не ведающий, я обманулся.

Противотанкисты находили возвращение того, кто исключен из всех фронтовых списков, как естественную закономерность взаимоотношений на открытых огневых позициях. Я пришел на зов и занял в строю сослуживцев пустовавший интервал, перечеркнув всякую мысль о будущем. Вот некоторые из этих писем:

(OCR : Нечитаемые письма, стр. 559–571.)

Не знаю, кому пришла первому идея моего возвращения, захватившая многих в 248-м гв. ИПТАП[126] и в других частях 11-й гв. ОИПТАБр РГК — моих сослуживцев, подчиненных и начальников, лиц повторять одно и то же. Но, наверное, знаю — почему.

Осенью 1943 г., спасая товарища на одном из днепровских плацдармов, я был ранен. Это случилось около полуночи. Вокруг рвались беспрерывно снаряды, противник не прекращал интенсивный обстрел небольшого участка прибрежных круч, занятого накануне общими усилиями подразделений пехоты разных частей, куда высадились батареи 1850-го ИПТАП[127], командиром которого я состоял. Позади текла в осеннем многоводье широкая река. Я потерял много крови и был найден только к утру.

Последнее, что я запомнил в отсветах бризантных разрывов, — колючие стебли и лицо капитана Болелого, он лежал распростертый на краю воронки. Я поднял его, двинулся к телефонной линии, проложенной час назад между моим командным пунктом и командным пунктом командира 32-й ОИПТАБр РГК полковника Купина И. В. Он прибыл на плацдарм в сумерках. Прогрохотала серия бризантных разрывов. На меня обрушился удар страшной силы. Кажется, я устоял, пытался идти, но что-то неудержимо влекло к земле, я проваливался куда-то. И все.

Первый проблеск сознания был вызван ощущением света. Я лежал в луже крови среди трупов, сложенных под низким дырявым потолком. В бревенчатой стене сквозь щель пробивался луч восходящего солнца.

Второй раз ко мне вернулось сознание в душной небольшой комнате. И тот же луч яркого света. Перед глазами — банка с красной прозрачной жидкостью. Я лежал под стенкой, в бедре — огромная, во всю длину открытая рана, воткнута игла со шприцем. Женщина в белом халате, склонившись, сидит неподвижно. Во мне бушевало пламя, невыносимо мучила жажда. Воды! Сестра испуганно подняла лицо. Острая боль пронзила мое тело, свет померк. Непроглядная тьма.

Я скользил куда-то, мучимый желанием остановить скольжение, задержаться, сделать еще что-то совершенно необходимое, и не мог, не знал, что именно. Опора, только обретенная в пространстве, опрокидывалась, куда-то исчезала. Я падал стремительно в разверзшуюся бездну сквозь черно-коричневую липкую темноту, увлекаемый неодолимой силой.

Нельзя, я не сумею передать ощущение боли, которая терзала меня непрерывно в течение многих дней, нет, дней не было и ничего уже не было, только боль. Время не имело никаких границ. Мышцы мои будто отторгнуты от костей, временами тело становилось чужим. Живую ткань рассекал с треском скальпель, хлестала кровь. Моя кровь! Боль накатывалась снова. Невыносимо страшная боль. Я стонал, кричал, пока дух мой не иссяк весь совершенно, без остатка. Но боль возвращалась, обволакивала, обнимала в смертной хватке со всех сторон, и уже ни жары, ни холода, ни могильной темноты. О ужас! Я обращался в ничто.

Сколько раз удар, подобно молнии, низвергал меня в нирвану? Сколько длилось состояние небытия? Боль подступала вновь, жгла, колола, с яростью рвала мышцы, каждую клетку в моих костях и в мозгу, неотступная, всепроникающая боль. Невыносимо болело все во мне и вокруг, боль причиняют постель и стены, свет и тьма, ею насыщен был воздух. И, кроме боли, не существовало ничего ни в мыслях, ни в ощущении.

Дух, неотступно терзаемый болью, сплюснутый под ее тяжестью, покидал тело, но человек — носитель его — не умирал, агония длилась, растянутая в бесконечность. Потерянное, ненужное, невыносимое существование удерживало его на краю света и тьмы только затем, чтобы в страшный миг просветления вернуть ему спрессованные болью обрывки чувств десятилетий, а может быть, веков.