Я ощупал повязку. Взял ложку. Жгло и покалывало щеку, подбородок.

— Немцы назначили старосту, — рассказывала новости девушка, — обклеили хаты и заборы листовками, грозят расстрелять людей, которые укрывают красноармейцев... Требуют доносить, у кого есть оружие, имущество Красной Армии. В Сенче, Будакве, Рыге и у нас в селе собрали пленных, утром угнали в Лохвицу... там на сахарном заводе лагерь... Говорят, будто кого отпускают, когда приходят жены.

— Пойду скажу отцу... он спрашивал, — проговорила старшая и ушла. Девушка держала зеркало, я взглянул. Отек под ослабленной повязкой уменьшился, кожа стала сине-желто-зеленого цвета. Чувствовался зуд.

Какое сегодня число? 23 сентября? Неужели прошло столько времени? Почти двое суток! Я попробовал встать. Нет, отдых мало отражался на самочувствии. Намерение идти к реке придется отодвинуть на другой срок.

Заскрипела лестница. Лаз открылся. Показалась голова хозяина.

— Ну... отоспался? — спрашивал он. — Неважные новости, сынок. Говорят, будто они взяли Москву... — хозяин пригнулся под стропилом, присел. — А тут их полно... Я ходил вчера и сегодня весь день, в том конце села стоят... Был на речке... лодки все отобрали, стоит часовой. На каждом шагу посты... всех останавливают... По дороге заставы до самой Лохвицы. На Сенчу не пройти. Пленных сгоняют в Лохвицу... А тебе лучше?.. Спешить некуда... ложись, спи, узнаю еще... расскажу, — он ушел.

У меня была уже подушка, одеяло. Выстиранное обмундирование лежало рядом. На брюках ткань залатана сукном. Я оделся, застегнул ремни снаряжения, подложил планшетку под голову и уснул.

Откуда-то издалека доносился треск. Что это? Стрельба? Работает двигатель? Я проснулся. Голоса. Немцы! Я подошел к окошку. Чье-то платье. Дочь хозяина.

Внизу, в десяти шагах — калитка. Немец дергал щеколду, два других — на сиденьях мотоцикла. Глубокие каски, автоматы на груди. Вышла хозяйка. Немец довольно внятно обратился к ней по-русски.

— Бабка... давай курицу...

Хозяйка отрицательно покачала головой.

— Нет кур... кормить нечем...

Немец недовольно буркнул что-то и потребовал яиц.

— Можно, — ответила бабка, прошла в хату и через минуту вернулась к калитке.

Немец забрал яйца и зашагал к другому дому. Тихо урча, за ним покатил мотоцикл.

— Уже второй раз приехали, — сказала девушка. Как... второй раз? Почему не подняли меня?

— Второй, — подтвердила девушка, — а вчера на машине, спрашивали красноармейцев... Я не хотела будить вас...

— Где хозяин?

— Отец ушел, не возвращался... Немцы обращались и в другие дворы?

— Да... с улицы, в хаты не заходили.

Я просил хозяина ограничить отлучки членов его семьи за пределы двора и посещение соседей. В случае появления немцев немедленно сообщать. Разве хозяин не говорил девушке? Что же это за дело?

— Говорил... я видела... в селе подойдет машина, немец спросит... Иван есть?.. И едет. Вчера на лохвицкой дороге убили трех красноармейцев, говорят, бежать хотели...

Как младшие лейтенанты, старшина?

— Утром заглянула соседка... обещала, как стемнеет, прийти.

Что еще?

— Во двор приходил какой-то человек, сидел... ушел недавно... по делу к отцу...

Кто он? Родственник? Сосед?

— Не наш, не знаю, не сельский... Пойду, принесу обед. Солнце клонилось к закату. Проникавшие в окошко лучи освещали желтые, с каплями затвердевшей смолы, стропила и рассеивались пятнами по корявому пыльному полу.

Значит, во сне прошли еще сутки, с вечера 23 сентября до вечера 24-го. Я чувствую себя гораздо лучше. Следы, оставленные на лице прикосновением пуль, кажется, начат ли заживать и не вызывали резких болей.

Я еще раз оглядел свое обмундирование. При стирке пострадали нарукавные нашивки и петлицы. Золотистый кант смялся по углам. Не блестяще выглядели и брюки. Но одежда тщательно отстирана и зашита. Сапоги просохли. Подметки держались прочно. Успокоенный этим, я стал ожидать еду.

Девушка молча поставила передо мной хлеб и миску с борщом.

— Сказала бабка, раны подсохнут, повязку снять... — начала она. — Правда, вы хотите уходить?.. Бабка говорила, корка может потрескаться...

Когда девушка уносила посуду, явился Андреев. Кашель его стал проходить. Андреев видел немцев?

— Не верится даже... чересчур они спокойно... Слышу... подкатил мотоцикл... ну, думаю, все, облава... в дверях столкнулся с хозяином... вчера наших искали, собирают кур, яйца...

Сегодня — кур, завтра придут за коровой, которая стоит в сарае. А там заглянут и в хату... Сидеть в клетке со слуховым окошком и ожидать мотоциклы не годится... нет. Пора уходить. Вечером выступаем.

Залаяла собака. Хлопнула калитка. Андреев стал прислушиваться. Вернулся хозяин. Через несколько минут он был на чердаке.

Как и все члены его семьи, хозяин был человеком прямодушным и искренним. Я ни в чем не встречал отказа. Хозяин подвергался серьезной опасности, расхаживая по селу. Мне казалось, что своим поведением он представлял ту подавляющую часть населения, которая с болью в сердце переживает отступление наших войск и не останавливалась перед трудностями, стремясь помочь тем, кто оказался в окружении. Но хозяин постоянно намекал на силы оккупантов.

Они хозяева положения. Говорил о пленных. Нам, по его мнению, следовало хорошо отдохнуть. В словах хозяина не было корыстных побуждений. По-видимому, его мнения объяснялись участием к молодым людям, попавшим в беду.

Хозяин снова говорил о немецких «победах». Сопротивление Красной Армии слабеет. Война в ближайшие дни закончится.

— ...у немца такая сила... Жалко вас, хлопцы... жизнь человека ничего не стоит... шутка сказать... идти... осень на дворе, раздеты... пропадете в дороге. Оставайтесь в селе, хотя бы у меня. Хозяйство есть, скотина. Живите...

— Отец, — прервал его Андреев, — спасибо. Вы не обращайте внимания. Это немецкие выдумки. Они распространяют ложь, рассчитывая склонить на свою сторону население и прекратить помощь, которую оно оказывает нашим солдатам и командирам. Немцы хотят подорвать дух. Мы слышим о немецких «победах» с первого дня войны... плохо то, что они сбивают с толку таких, как вы.

— Так... так... может, и брешут, — ответил хозяин, — да только многие говорят то же... Я не верю, да ведь сколько земли немцы взяли, сколько вашего брата в плену... а сколько тут полегло в поле да на дорогах... И вас так... где-нибудь... право, оставайтесь...

— Нет, — отвечал Андреев. — Мы люди военные. Присяга для нас священна. И не стали бы обременять вас просьбами, да и скрываться было бы незачем. Я думаю, вы не приютили бродяг, падких на легкую жизнь, в то время, когда сражаются другие. Разве честно сидеть в тылу? Вы оказали большую услугу... мы рассчитываем на вас... потому что воинский долг понятен каждому. Мы должны идти к своим.

— Вижу, — ответил хозяин, — да все же жалко вас... пропадете ни за что. Вот, немцы расклеили, — он протянул лист серой бумаги.

Приказ немецкого командования. Населению запрещалось вступать в сношения с военнослужащими Красной Армии. Все оружие сдать, немедленно доносить комендатуре о тех, кто нарушает приказ. Жителям прибрежных сел предписывалось сдать лодки. Вводился комендантский час. Лиц, не выполняющих приказ, ожидает расстрел.

Андреев, вернув хозяину листовку, просил не отклоняться в сторону. О переправе он договорился?

— Трудно... нет лодки... как переплыть? Только в Хрулях один человек согласился взяться за это дело...

Хрули на восточном берегу? Как хозяин попал туда, если сообщение прервано?

— Переправился. У тех, кто похож на солдата, требуют документы... Меня пропустили...

Что за человек этот житель из села Хрули?

— Рыбак... верный человек... партиец... Рыбаку известно, что немцы охраняют берег?

— Да, пост в полуверсте. Рыбак сознает, за что взялся?

— Да... он знает... место, другого такого не найти... Так хозяин договорился?