Воин участвует в бою по убеждениям нравственным, но не потому, что обучен обращению с оружием. Что делать — ему диктует команда, как делать — совесть, иными словами, способность повиноваться. И если нравственные ресурсы орудийного расчета исчерпаны, командир сам обязан произвести выстрел. Это — ультимо-рацио.

Не однажды я выполнял обязанности наводчика. Ничего особенного. Посредством двух маховиков перемещается перекрестие панорамы в двух плоскостях и с ним заодно — орудийный ствол до совмещения осевых линий с точкой прицеливания. Водянисто-голубые линзы панорамы как бы скрадывают расстояние, то, что на глаз далеко, в объективе рядом, перематывается гусеничная лента, блестят четко обрисованы траки. Танк неудержимо надвигался, не остановить его, не задержать. У орудия — жара, ствол раскален, дышать нечем, над головой воют болванки, дым, пыль, в глазах резь и неотступно — тень смерти. Тень, потому что сама она бесплотна, безлика, невидима и вездесуща. И во время ведения огня с открытых позиций всякий воин чувствует ее леденящее присутствие. Разговоры о том, будто орудийный номер не знает колебаний, будто уверен в поведении другого, не имеют под собой совершенно никакой почвы. Противотанкист никогда бы не мог признаться сам перед собой, кому уготована гибель — орудию или танку.

Многие люди сами не знают, куда увлекут их, явившись в потрясенной душе, темные силы природы. Когда наводчик совладел с собой, его волнуют другие номера. Устоят ли? Среди разрывов мин и снарядов одинокие, под напором страха низменного... если живы... если не оставили своих мест... Он — наводчик, нажал спуск... а дальше? Кто вложит следующий снаряд... и тут же очередной? Кто передвинет станины? Конечно, это — компетенция командира орудия, он управляет людьми. Но как знать? Выстрел ИПТАПовского орудия — итог согласованных в точности движений, как шаг в строю — многих воинов. После первого выстрела им всем грозит гибелью всякое мгновение. Медлить и ошибаться нельзя, недопустимо.

Ни в тот раз, ни в предыдущие меня не заботили никакие другие соображения, кроме последнего. Орудийный ствол послушно двинулся, в объективе проплыла покосившаяся изгородь, синий шлейф выхлопного дыма, и перекрестие легло у основания башни. Танк выстрелил, тут же брызнули в лицо комья земли. Кто-то вскрикнул. Я сдвинул перекрестие ниже, рычаг спуска легко провалился вниз, орудие привскочило, и красная трасса снаряда вонзилась в бортовой лист танка. За казенником по другую сторону чье-то искаженное лицо, глаза вытаращены. Досланный снаряд лязгнул, освободился клин и закрыл со звоном затвор... «Бронебойный... третий...» — выкрикнул лейтенант Богданов фразу, как полагается заряжающему. Перекрестие переместилось влево, и камуфлированный корпус танка, изрыгнув пламя, заслонил объектив. Снова надо мной взметнулась горячая пыль, трасса вспыхнула красной точкой уже после того, когда снаряд образовал в броне отверстие.

В следующую минуту под ударами моих снарядов остановились другие два танка из числа тех, что достигли подступов к позициям 2-й батареи. Лейтенант Богданов вогнал очередной снаряд в казенник. И когда прогрохотал выстрел, он выпрямился в рост и указал в сторону правой группы танков. Она откатывалась за гребень обратно. 5-я батарея продолжала вести огонь вслед отходившим танкам.

Перед промоинами легла одна, за ней другая очередь тяжелых разрывов. Наконец-то с восточного берега какая-то батарея перенесла на участок атаки огонь. Новая очередь со скрежетом и свистом, сверля на излете воздух, разорвалась среди подбитых танков. Дым заволок позиции.

Перед орудийным стволом явился лейтенант Чумак. На ПП ему сообщили о положении 2-й батареи, и он — делегат связи — прибыл ко мне. Старший из командиров пехотинцев уведомляет 1850-й ЙПТАП о том, что на 16.45 назначено начало контратаки. Лейтенант Чумак перечислил средства, которые привлекались к ее обеспечению, и стал излагать замысел. Контратаку поддерживали два артиллерийских дивизиона огнем с закрытых позиций и третий — реактивных снарядов. Ссылаясь на командующего артиллерией 309-й СД, пехота требует, чтобы обе батареи 1850-го ИПТАП сопровождали ее колесами на глубину ближайшей задачи.

Удивительно, как ослепляет иногда людей фронтовая ограниченность. Пехота, по всей вероятности, думает, что немцы прекратили преследовать ее по своей прихоти, и танки на склоне пылают из-за небрежного обращения экипажей со спичками. Пехота ушла с последнего рубежа, который обеспечивал прикрытие берега. Разумеется, теперь нужно вернуть потерянное либо оставить плацдарм.

Сколько в 1850-м ИПТАП осталось орудий, людей? Связь с 5-й батареей прекратилась, сведений о ней я не имел. Ушедший туда посыльный вернется не раньше, чем через полчаса. А 2-я батарея? В сложившейся ситуации командир полка не должен вмешиваться в функции командиров батарей. Они принимают решение. Если лейтенанту Богданову удастся привести оставшееся орудие в походное положение... то что делать дальше? Отойти? Некуда. Остаться на позиции? Как только противник откатит в исходное положение, ОП незамедлительно подвергнутся обстрелу минометов и артиллерии.

Лейтенант Богданов подал команду «По местам». Маскировку не начинать, исправные орудия подготовить к ведению огня; заняться эвакуацией раненых.

Контратака пехоты начнется через пятнадцать минут, предшествующий ей огневой налет — через семь. Кто знает, в какое состояние придут к тому времени обе батареи 1850-го ИПТАП — 2-я и 5-я.

Лейтенант Чумак уполномочен передать старшему из пехотинцев, что 1850-й ИПТАП сделает все возможное для поддержки контратаки, но не более этого. Если потери 5-й батареи такие, как 2-й, то к ведению огня пригодны только три орудия, и рассчитывать на сопровождение, как хотела бы пехота, ей не следует.

Сверено время. Лейтенант Чумак переставил стрелки своих часов, повернулся и торопливо пошел прочь. На тропе, которая вела к спуску, разорвалось четыре, пять мин. Откуда-то издалека донеслось эхо орудийных выстрелов. Не наши ли батареи начали огневой налет? Я взглянул на часы. Прошло всего пятьдесят секунд. В тот же миг дрогнула под ногами земля, пламя коснулось снизу плеч лейтенанта Чумака, и он пропал, будто растворился в клубах черно-коричневого дыма.

Куда девался лейтенант Чумак? В моей памяти — провал. И что произошло после обстрела тяжелых орудий? Я не мог вспомнить... Лейтенант Чумак... его не стало... не стало... он... исчез... но куда?.. И что было дальше... что? И я здесь... зачем? Серая сутемень расстроила память.

В отчаянии я вспоминал промелькнувшее событие в обратном порядке. Лейтенант Чумак прожил пятьдесят секунд... меньше минуты... столько было отмерено ему... а перед этим что? Мысли путались, в душе смятение. Фрагмент, запечатленный в сознании, вырван из общей картины... бессмыслица. Моя голова раскалывается. Слушать вой ветра и оставаться без движения невыносимо. В комнату вбежала полусонная Марта Вильгельмовна, следом — хозяйка со свечой в руках. Вызвали Павлова, потом явилась сестра. Перевязка заняла весь остаток ночи.

И больше я не знал покоя, рылся в памяти днем и ночью, вспоминал. Тщетно. Узел, на котором оборвалась нить, затягивался все туже и туже. В те мгновения, когда разгадка казалась близкой, перед глазами возникали блеклые склоны прибрежных круч, овраги... А в забытьи мерещилась крепостная стена — одна и та же — мощная, возведенная на серых гранитных камнях, с башнями и бойницами, я карабкался по скользким выступам, но зубчатый ярус над головой, ощетинившись копьями, поднимался все выше и выше в небо, затянутое черными, ползущими отовсюду, тучами.

* * *

Временами меня охватывает ужас. Неужели все это происходило со мной? Будто кого-то другого без всяких признаков жизни, окровавленного, под огнем эрликонов несла через Днепр лодка. Бесконечно долго он извивался в пламени Антонова огня и слышал треск собственных рассекаемых мышц.

В груди, я чувствую, шевелятся крупповские осколки, обтянутые комком затверделых мышц, и шрамы под одеждой обжигают кожу. Но здесь довольно об этом! Я вернусь к Днепровскому плацдарму еще раз и расскажу о мотивах, которые побудили меня оставить укрытие и в разгар огневого налета идти на поиск капитана Болелого, о том, что испытал после, в медсанбате, в Пирятинском эвакогоспитале и на стационарном лечении в госпиталях Москвы, день за днем. И о безмерном горе, что удручало воина, когда перед ним разверзлась пропасть, и нет никакого пути назад.