А два дня назад Панин произвел конкретную подготовку места для установки оборудования. Он сделал почти ювелирную работу, которую он для тренировки осуществил дважды, еще там, на истинной Земле, конечно, оба раза понарошку. Он выдолбил в старом, но не гнилом пеньке огромную полость, однако так, что она могла маскироваться съемным куском древесины. Немногие требования, которые предъявлялись к пеньку, заключались в его расположении на возвышенности и в удаленности от Москвы не более чем на пять километров. Панин не знал, сколько стоит оборудование, переправленное им сюда, но догадывался, что цифры включают в себя много нулей в любой валюте.

Разделенное на три части устройство, после того как будет собрано и приведено в действие, станет способно фиксировать, производить первичный анализ и избирательно записывать радиотелефонные разговоры в радиусе двадцати-тридцати километров, а идущие по незащищенным проводам – в пределах пяти, кроме того, оно будет фиксировать высокочастотные сигналы локаторов, случайно бросившие в его сторону «взгляд». Разговорчивые пилоты, попавшие в его зону действия, будут также сохранены для истории, хотя бы на аудиокассете. Но особое пристрастие этот напичканный «умной» техникой «пенек» будет питать ко всяким шифрованным радиопередачам. Нет, он не будет заниматься их дешифровкой, этим займутся эксперты, но их полную запись он произведет обязательно. Именно с последней функцией – записью – у товарища Панина впоследствии будет больше всего мороки, если, конечно, он умудрится благополучно довести до места составные части устройства и успешно пустить его в ход. Тогда его главной обязанностью будет доставка на место чистых кассет, новых блоков питания, а обратным ходом – извлечение и отправка в истинное Подмосковье заполненных информацией контейнеров. И нужно будет продумать схему своих маршрутов, возможно, сделать липовую «прописку» на какой-нибудь ближайшей ферме или в строительном управлении. В общем, дел у него было еще по горло.

А народ вокруг вершил сооружение нового мира, не подозревая о том, что в его среде находится шпион-террорист, да еще к тому же – инопланетянин. Некоторые, правда, не по злому умыслу, наступали ему на ногу либо цепляли локтем в своем движении к светлому будущему двадцать второго века, раз уж в двадцать первом покуда ничего не удается, однако Панин терпел, стойко сносил тяготы – такова была его шпионская судьба. Направлялся он к вокзалу на пригородную электричку, так же как и троллейбус, забитую под завязку. Пожалуй, общественный транспорт в социалистическом мире был не слишком комфортен, но если честно, и там, в оставленной за «завесой» Москве, он не был лучше. Зато этот был крайне дешев. Вот сейчас, в троллейбусе, Панин заплатил десять копеек. Когда-то, говорят, было четыре. Вполне возможно. Значит, инфляция существовала и здесь, в царстве освобожденного труда. Все эти окружающие мелочи Панин фиксировал, вечерами прокручивал у себя в голове для тренировки памяти и еще потому, что при возвращениях из командировок он все это тщательно пересказывал экспертам. На то они и были специалисты, дабы добывать из обыденных мелочей зерна истины, а может, выращивать из мух слонов. Ну, так это уже их проблемы.

И Панин ехал, осматривая сквозь грязное, полупрозрачное стекло неродную, но так похожую на настоящую, Москву.

Это была уже не война, это было избиение, а как вы еще изволите это назвать?

Теперь, после успешного прорыва стратегического эшелона фрицев у приграничной полосы, некоторые русские танковые патрули вышли на свободную охоту. На каждом советском среднем танке имелась радиостанция, и они могли принимать депеши от господствующей в воздухе авиации, вот как раз сейчас они получили послание.

– Поднажмем, братва! – заорал командир взвода во все горло, стремясь перекричать дизель мощью в полтысячи лошадок.

Однако его прекрасно слышали в наушниках те, кому надо, и два «Т-34» поскакали вперед по пересеченной местности, забирая вправо, чтобы обогнуть лесок. Им потребовалось десять минут, и когда они выскочили на холмик, возвышающиеся над люком офицеры поняли, что попали куда следует. Несколько озадачило число фашистской бронетехники: даже посчитать трудно. Это были «Т-1», чудесное достижение Третьего рейха, чем-то они, если смотреть с исторической перспективы, напоминали «Фау-1», то ли своим примитивизмом в сравнении с «Фау-2», то ли способностью простреливаться крупнокалиберной пулей. Куда направлялась эта танковая банда, было неясно, скорей всего драпала, а может, и наступала: лишившись авиации и штабов, немецкие танковые группы полностью дезориентировались. Неясно было, куда они собирались убежать на столь медлительных машинах, да и запас хода у них был всего полторы сотни километров. Наивные ребята, тут вам не окрестности Парижа весной сорокового, подумал командир взвода, задраивая люк. То ли танкисты не успели получить истерический приказ фюрера о запрете вступать в открытое столкновение с советскими танками, то ли их вдохновило свое численное преимущество, только они не свернули, а шли как шли. А навстречу им уже свистели 76-миллиметровые снарядики: убийственная мощь для их менее чем полусантиметрового клепаного бронирования. Но и в сторону «тридцатьчетверок» полоскали пулеметы, но им-то что? На броне переднего красавца-харьковчанина выбила густую глушащую дробь автоматическая «КвК-30», но запас снарядов у «Т-2» всего сто восемьдесят штук – даже вмятин приличных не осталось – смешно! Велик рейх, а отступать некуда. А полновесные калибры уже дырявили передовые «Т-1». И визжали, разматываясь, гусеницы, разбрасывая звенья. И слетали пулеметные башни, словно срубленные заточенным клинком головы. Так ведь и головы тоже. А пехота уже сыпалась врассыпную, хотя конкретно ею никто не желал покуда заниматься: так, ловился кто-то под гусеницы. Иногда под них попадались и танки: соотношение масс было один к пяти, поэтому «Т-1» кувыркались, словно гоночные автомобили, потерявшие управление. И уже командиры теряли счет поверженных врагов, а бой был в разгаре: нельзя было дать им уйти – лови потом по лесам-полям, да и опасны они оставались для движущейся плотным строем пехоты, осуществляющей освободительный поход.

Какие-то фашистские ловкачи умудрились вскарабкаться на советскую броню – это была просто наглость. Они еще стучали по люку, видимо, требовали капитуляции, а может, пощады вымаливали – недосуг было разбираться.

– Второй, – попросил по радио командир взвода, – стряхни с меня этих гадов.

– Тормозни на секунду, никуда остальные не денутся, – попросил Второй.

Он подкатился к напарнику и долгой пулеметной очередью полил соседа. Вблизи было неприятно: это же не по железу, по людям в упор. Да еще на собственной советской башне: кровь, осколки костей, мозги, жуть!

А фрицы, воспользовавшись заминкой, уже драпали. Пришлось остановиться для более точной стрельбы. Можно было и догнать: скоростные показатели позволяли. Никто не ушел, по крайней мере из танков.

Из выпущенных Германией 1500 штук «Т-1» двадцать шесть полегло здесь. Трудно было сказать, кто из двух экипажей положил больше, но свои люди, как-нибудь разберемся. Сколько еще впереди. Эх, дороги военные!

– Не пойму я, бабушка, вас, – спросил Панин без притворства, – как же мог быть голод в сорок втором?

– Так война же, милок, – посмотрела на него старушенция с удивлением.

– Но так ведь не на нашей же территории, бабушка, или я чего-то не понимаю?

– Еще бы на нашей, кто же пустил бы сюда этих окаянных?

– И сильный голод был?

– Я, дорогой, тогда маленькой была, но помню. Вот помню, что отец мой покойный ходил есть в специальную закрепленную за управленцами столовую. Там их кормили – будь здоров. Честный он у нас был. Мы тут с матерью крохи последние с хлебной порции подбирали, а он не мог ничего принести оттуда, не положено, видите ли. Мать уж слепнуть начала от недоедания; братишка, царство ему небесное, с прыщей своих корку засохшую сковыривал и жевал. Потом мать уговорила батю – стал брать сына с собой на обед, делил с ним порцию поровну, а мы с мамой смогли его хлебный брикетик лопать. Как я тогда брату завидовала. Залезу на окно и плачу, говорю маме: «Папка меня не любит, он только Павлика любит!» И мама плачет со мной, не знает, что сказать. Такое было время. – Старуха уставилась перед собой, погрузившись взглядом во внутреннее пространство, сквозь годы и пласты памяти.