Конечно, в телескопический прицел среди ночи ничего не видать, так что, в смысле вовне происходящих явлений, Буратов рассчитывает только на милосердие вышестоящего начальства. Оно покуда молчит. А где-то там, у близкого, запаянного в бетон бережка лодка уже причалила, и те, кто на борту, смело лезут на наклонную плиту выяснять отношения с неизвестностью. И, наверное, темнота встречает их не очень плохо, потому как через холодный воздух не долетают до «Флягина» ни автоматные пуканья, ни задушенные крики. И только неизвестность наваливается всей массой и давит. И сознание, нелокализованная конкретно субстанция, мечется внутри мозга, выхватывая из распахнутой памяти всякую ненужную дребедень. Многие, очень многие в такие минуты рады бы выключить свои противные и неугомонные мозги начисто, вставить в них эдакий будильник, который дернет, когда хоть что-нибудь случится во внешней неясности. Но куда деваться, если мы сами себе будильники?

Потом оттуда морзируют, в том смысле, что мельтешат фонарями, – наверное, все нормально. Как проверить, у тех, заброшенных на берег в пасть обстоятельств, рации нет, а орать в чужой стране тоже не стоит. Идет налаживание контакта с подпольем. А вообще зря, по-видимому, экипаж волнуется – зачем фрицам такие сложности? Монитор, как бронепоезд, никуда со своей колеи не сойдет и развернуться в узости канала неспособен. То, что не удалась одна засада, ни о чем не говорит – кто мешает сделать следующую и потопить, наконец, эту русскую посудину. А раз сложности врагу не требуются, то сейчас на берегу будущие союзники, по крайней мере – нейтралы. И нечего наращивать внутреннюю панику. Но сердце все равно колотится в висках, живет своей жизнью, ему на эти логические успокоения плевать с высокой колокольни. Так что сидим и ждем. Хорошо что сидим, некоторые вообще стоят, у них такое рабочее место. Покой нам только снится.

Буратов оторвался от бесполезного окуляра и глянул вокруг. Некоторые из расчета действительно прикрыли глаза от безделья, но вряд ли они дрыхнут, просто убивают подлую черепаху – время. Медленно так убивают, с оттяжкой. Будьте уверены – она в долгу не останется.

«Пельменная» полностью соответствовала своему названию – здесь были только пельмени. Правда, в нескольких видах: в качестве «первого» или «второго». «Второе», в свою очередь, делилось по классу на пельмени со сметаной или пельмени с уксусом. Правда, еще существовало дополнение – компот и чай. Последний спросом не пользовался. Поскольку сегодня по пролетарскому календарю был выходной, то рабочий народ использовал «Пельменную» в качестве «закусочной». Почти все прихватывали вместе с компотом по паре пустых стаканчиков и теперь с радушными лицами подливали под столиками водочку. Контингент вокруг был самый разношерстный – нищий народ привлекала дешевизна и питательность здешних продуктов. Однако Панин давно приглядел это заведение совсем не по экономическому отборочному критерию, а из-за разнообразия публики. Очень часто сюда забредали даже офицеры пониже рангом. Обычно это происходило ближе к концу месяца, когда жалованье подходило к критическому минимуму. А военные, уровня рядовых и старшин, обитали здесь всегда. Так что прозрачная стеклянная тара наполнялась здесь прозрачным напитком в едином дружном порыве и народом, и армией. А когда после второй порции пельмешков развязывались языки, здесь было во что вникнуть имеющему уши. Панин их имел. Он был благодарным слушателем и, кроме того, любил скромно, ненавязчиво угощать. Хотя он всегда был одет в гражданское пальтишко, от его даров никогда не отказывались. С собой, в просторных внутренностях пальто, он всегда проносил парочку бутылок «Столичной», а по его уверенным действиям новые знакомые сразу чувствовали в нем своего – офицера запаса, контуженного где-нибудь на краю света и тоскующего об армии либо просто спившегося в тайге, в тех местах, где Макар овец не пас, и выгнанного из Вооруженных Сил подчистую. Кое-кто полагал его морским пехотинцем, летчиком либо военным строителем, а некоторые считали его бывшим старшиной-десантником. В общем, он был многолик. Единственный облик, который он никогда не напускал на себя, – это оперативного работника или контрразведчика. Понятное дело, почему.

Задача Панина в отличие от постоянно – судя по газетам – засылаемых империализмом сборщиков сложных военных секретов была гораздо проще. Он всего лишь отслеживал общую политико-военную тенденцию, и со стороны раскрасневшихся прихлебателей «Столичной» это совсем не являлось выдачей несусветной военной тайны. Ведь он не интересовался ни номерами их дивизий, ни составом вооружения, ни чем-либо подобным. Через некоторое время, после десятка-второго посещения «Пельменной», Панин уже довольно сносно по виду человека определял, из какой местной части тот вырвался либо преподавателем какого военного училища он является. Опыт делал свое дело, а расширение кругозора позволяло теперь врать с три короба, все менее опасаясь быть разоблаченным самому. Очень часто его собеседниками являлись приезжие, командированные офицеры, прибывшие в столицу из «у черта на куличках» расположенных боевых частей. Среди них попадались очень интересные типажи. Многие из них чрезмерно опасались грозных московских патрулей, и «оборотень» Панин являлся для таких просто манной небесной – он знал все местные подворотни, ведал, где можно славно посидеть на перевернутых ящиках, разложив на странице из «Крокодила» аппетитно разделанную селедочку, но главное, наливать уже не под столом, а в открытую. Вообще, некоторый дефицит с хорошей водкой лил воду на мельницу представителя иного измерения.

Сегодня в сети Панина угодил танкист-гвардеец, да еще и лейтенант в придачу. «Пельменная» ему быстро разонравилась из-за запрета курить, поэтому, бросив недоеденный пельменный суп, он, с новым собратом, «танкистом» Паниным, смело сменил место дислокации и перебазировался на «завалинку», между давно не крашенными автомобильными гаражами. Уже в процессе транспортировки танковый ас стал быстро терять контроль над внутренними процессами в организме. Панин взял это на заметку и резко уменьшил вливаемые в него дозы.

Защитник родины был здорово загорелым известным в народе «офицерским» загаром. Это когда хорошо, до шелушения, опалены светилом лицо, шея и кисти рук – те части туловища, которые выглядывают из-под форменной робы. «Курортник» прибыл в столицу развитого социализма из далекой, желающей идти по коммунистическому пути Намибии. Однако, как и прежде, ей сильно мешала в этом рабовладельческая Южно-Африканская Республика. Орды белых наемников, вооруженные до зубов и выше, постоянно досаждали ее южным провинциям, а также внутренним областям. Ясно, чем занимался в противолежащем полушарии новый знакомый Панина: он боролся с этими ордами – раскатывал в многосуточном танковом патруле их диверсионные группы, стремящиеся протащить в столицу соседней Анголы – Луанду связки динамита и гексогена, дабы взорвать возведенный там семидесятиметровый памятник Ильичу с алмазными глазами. Однако, кроме этого, лейтенант, оказывается, брал штурмом северную линию обороны все той же Южной Африки, не с целью захвата чужой территории – нет. Лишь с задачей проделать из Намибии неширокий (всего сто километров) коридор к окруженной империализмом, но желающей самостоятельности Лесото. Пока не получилось.

После рассказа этого везучего танкиста, умудрившегося выскочить из схлопнувшегося у Кимберли «котла», Панин хорошо представлял, как все это случилось. Ясное дело, советский танковый корпус пропустили намеренно. Ракетные танки и мотопехота спокойно двигались вдоль берега Оранжевой реки, страдая только от налетов авиации и насекомых, а когда линии коммуникации достаточно растянулись, их обрезали. Ну а потом началось избиение. Вот про подробности последнего стоило послушать.

И Панин слушал, впитывая, как губка.

И снова медленно ползет черепаха-время, карабкается помаленьку вдоль спирали эволюции, может, именно сейчас входит в новый виток. Кто может в текущий момент это знать? Буратов не знает, а Владимир Ильич, который утвердил в наших мозгах эту временную спираль, остался на другом витке, и хоть заспиртованный покоится на веки вечные в мавзолее, никакой связи с ним нет. Но, может, теперешний Вождь и Учитель все же поддерживает с ним некое тайное сношение, дабы не свернуть с идеально правильного курса. Каким образом? Ну, хотя бы морзянкой? Или лучше все ж таки телефон? Буратов внезапно понял, что впадает в некое подобие транса – в голову лезла всякая чушь – последствие хронического недосыпа. Да, выбрал себе профессию – романтики полные штаны. А где лучше? На заводе танковом? Там уже полтора года смены по двенадцать часов, как при свергнутом царе-батюшке, а за бракованную железяку или опоздание можно загреметь на вывал леса, далеко на восток. Хотя нет, теперь все валяльщики сосен и елей эшелонами в обратку переброшены – в штрафных батальонах – колючую проволоку немецкую грудью и зубами рвут да дорожки для танков в германских минных полях копытят. Так что через путевку в трудовые фабричные подвиги тоже можно схлопотать романтики по уши. Куда ж крестьянину податься? Да и какой из Буратова крестьянин – в анкете «из рабочих». Было бы точнее «из рабочей», батьки-то давно нет – окочурился от перевыполнения норм. Буратов тяжело вздохнул, встряхнулся. В помещении было холодновато – всегда так, когда машины застопорены. Все металлические предметы вокруг приобрели видимую шершавость – иней. Куда деваться, февраль месяц. Февраль тысяча девятьсот сорок второго года. Скоро великий праздник – День Красной Армии. Где встретим? В Париже? Все-таки война сильно затянулась. Как поначалу-то замполиты распелись: «К середине осени Гитлеру капут! Все рядовые по домам вернутся». Черта лысого, на родной Украине снега выше колена, весна на носу, а вермахт никак до конца не угробят. Вечно так с этими планами – наобещают с три короба, а потом вроде бы ничего и не говорили. Но с этими герингами, геббельсами вроде бы все ясно – в любом случае к концу зимы – кранты, так ведь новые войны разгораются каждый день. Вот, скоро два месяца, Кожемякин объявлял сводку: японские милитаристы напали на Соединенные Штаты. Это же наши союзники, получается, в беде? Или уже не союзники? Хрен разберешься в этой политической экономике. Вроде и с япошками договор о ненападении, хотя и с немцами был раньше. Друзья были, товарищи – не разлей вода. Что-то там у них в правящей партии было от социализма или от рабочего движения. Как она называлась-то? Не далее как весной в каждой газете кричали и поясняли, а сейчас и название-то забыл. Память дырявая до жути. Буратов обвел глазами прикемаривший расчет. А эти, подумал он, окончательно стряхивая сонливость, вообще, наверно, не помнят, как им обещали увольнение в запас до конца осени. Странное животное человек.