Мы уже говорили, как в теории, в пантомиме атомных всполохов, одни атмосферные взрывы вытесняют за пределы атмосферы растекающуюся мощь других. Ныне все вершилось на практике. Сейчас некоторые особо невезучие гражданские лайнеры подбрасывались стремительными тепловыми потоками и уносились в высоты, далеко превосходящие их конструктивные пределы. Взрывы проявляли и некую заботу о подвернувшихся под руку гостях – вместе с «Ту-144» и прочим добром в разреженные высоты уволакивался и окружающий их плотный воздух. Но потом он растекался по округе, оставляя «М-53» без опо…

Собственно, о какой опоре для крыльев может идти речь? Когда гражданская конструкция вовлекается в катаклизм, крылья, хвосты и прочая мешающая снаряга отваливаются в первую очередь. Это, наверное, и правильно, ведь лайнеры уносились в ионосферу, а там причиндалы атмосферных изобретений излишни. Конструкция обязана быть утилитарной, как ракета. Жаль, конечно, что ни «М-53», ни «Ту-144», ни тем паче более медлительные лайнеры других марок не снабжались чисто ракетной тягой. Очень-очень жаль.

Из-за скачком возникшего помехового фона было неизвестно, успевали ли экипажи доложить в «Домодедово» о том, что их машины уже находятся в новой, непривычной среде обитания.

…Трудно поверить, но с момента первой засечки роя и до окончания процесса прошло чуть более семнадцати минут. Военные сделали свою работу – точнее, вверенная техника сотворила все за них. Теперь требовалось как можно срочнее, несмотря на радиационные пояса наверху, связаться по телефону и узнать, как дела у американцев.

Вдруг пришельцы нанесли удар и по Америке?

В огромном буэнос-айресском зале правительства веселятся вовсю. То есть произносят речи. По идее, речи о патриотизме и прочих достаточно скучных вещах, если вспомнить партийные собрания гидрокрыла, а тем более гидродивизии. Здесь уж должны быть совсем «спички в глаза», однако все не так. Наверное, сказывается климат, перевернутость материка относительно Северного полушария, горячие испанские предки, или весь букет сошедшихся в здешних местностях генетических зарядов. В общем, пламенные патриотические речи выглядят как карнавальные. Александр Валерианович Ген понимает эти речи с четвертинки на половинку, но к нему приставлен переводчик – с огромной, по убеждениям самого переводчика, примесью русских кровей. Правда, некоторые вопросы заставляют Александра засомневаться в том, что облаченный в красивый гражданский костюм полиглот сам понимает, насчет чего балакает. Так, например, он все время интересуется, где коллега Гена – Александр Валериано?

Ладно, не время обсуждать какие-то мелочи, когда некий представительный мужчина с усами и в переливчатой форме, позаимствованной, видимо, у знакомого швейцара в отеле поблизости, а также навешавший на китель всю коллекцию значков, кропотливо собранную младшим братом-инвалидом, толкает залихватскую речь, сопровождаемую мимикой, песнопениями и убедительно резкими жестами. Трибуна от этих резкостей просто-таки ходит ходуном. Саша Ген ожидает, когда же она развалится. А узнав у переводчика, кто это такой, удивляется. Оказывается, мужчина, взявший слово на полчаса, а может быть, на весь вечер, это не какой-то конферансье или тамада. Это премьер-министр, и одновременно глава местной военной хунты. Руки этого метиса с аксельбантами золоченого вида должны быть по локоть в крови, по крайней мере, по политинформациям годичной или какой-то там давности, о коих ныне замполиту гидродивизии Киселю лучше, разумеется, не напоминать.

Глава военного правительства распространяется о величайшей победе в истории. Долго распространяется. После вдруг спохватывается, и, отхлестав несчастную трибуну кулаком как следует, поправляется, что все-таки была еще одна стоящая победа – в так называемой Великой Освободительной войне, которую когда-то давно выиграл самый большой друг всех трудящихся хунт, истинный брат свободных аргентинских скотоводов, демонстрантов и полицейских – Союз Советских Социалистических Республик. Чванливая Англия повержена, и почти на коленях умоляет о мире, лишь бы доблестный аргентинский флот выпустил из акватории ее несчастные, из жалости не дотопленные, авианосцы. Но главное, отныне и навсегда самые лучшие и обильно скотоводчески-нужные Мальвинские острова остались за добропорядочной хунтой Аргентины.

В зале всеобщая овация. Она уже почти переходит в пляски и карнавал, когда стоящий на трибуне маршал, испустив воодушевляющий толпу вопль, взбирается на нее с ногами, демонстрируя отсвечивающие от люстр сапоги аллигаторовой кожи, и продолжает речь. Ее оживленно, помогая себе жестикуляцией, тут же растолковывает Гену переводчик.

Оказывается, свободная Хунто-Аргентина, выражая искреннюю признательность своему славному союзнику и лучшему другу из антиподного мира – Союзу ССР, желает отдать один из островов – Восточный или Западный Фолкленд, без разницы… то есть, по-правильному, конечно же, остров Соледад или остров Гранд-Мальвин, без разницы, своему союзнику в аренду сроком на пятьдесят лет, для постройки мирного аэродрома, порта и прочей значимой в Южном полушарии инфраструктуры.

А еще законное правительство Хунто-Аргентины благодарит своего союзника за присланные нынче утром авиапочтой гуманитарно-значимые подарки. С коими прибыл натуральный представитель друзей и союзников, истинный герой победоносной войны, множество месяцев сражавшийся рядом с доблестными солдатами-аргентинцами. Лично ликвидировавших не одну банду английских коммандос на острове Гранд-Мальвин. Сейчас этому советскому представителю будет вручена самая выдающаяся награда Аргентинской Республики – орден Симона Боливара.

Стоящие вокруг военные в попугайной форме и гражданские, в более приличной, отставляют или даже со звоном бросают под ноги бокалы с напитками и начинают хлопать. Аплодисменты переходят в овацию и скандирование, что-то вроде «Ген-нья! Ген-нья!». Александра Валериановича подхватывают на руки и несут к трибуне. Там к его появлению уже приготовились. Кроме весело спрыгнувшего на пол аргентинского диктатора, рядком наличествуют еще какие-то люди.

Торжественно и нежно Александра возвращают в вертикальное положение. Он видит наплывающее раскрасневшееся лицо маршала в крокодиловых сапогах. Отовсюду продолжает доноситься: «Ген-нья! Ген-нья!» Глава местной полицейской диктатуры тискает Сашу в объятиях. Затем ему на грудь вешают огромный, инкрустированный явно чем-то дорогим, орден. Вперед выбирается военный, неся перед собой саблю. Оказывается, к ордену прилагается еще и инкрустированное всяческими каменьями холодное оружие. Саша жмет руки, и помимо «Служу Советскому Союзу!» на русском, говорит что-то благодарственное, тужась выжать из своего небольшого испаноязычного запаса хоть что-то теплое, и одновременно мудрое. И окружавшие его военные в попугайной форме снова подхватывают Сашу на руки.

Апофеоз!

Любое действие, в любом фильме должно бы уже остановиться, но не в этот раз. Гена, вместе с саблей и перезванивающимся со скромными медальками в порыве знакомства орденом, снова возвращают на землю. Кто-то в форме – на этот раз все-таки и правда швейцар или официант в ливрее – подносит Александру бокал. Саша опрокидывает вино залпом. Ой, хорошо! Он даже требует – жестом – повторить. Официант не против. Эйфория!

Однако в уютном окружающем мире вокруг опять что-то происходит. А! Сейчас будут награждать еще одного советского героя. На этот раз не снайпера-коммандос, поясняют с трибуны, а героя-летчика. Потому как, по правде сказать, без лучшей и самой летающей в мире авиации – Красного Воздушного флота – доблестно-свободолюбивая Аргентина все равно бы, разумеется, победила английских узурпаторов, но все же сражалась бы несколько дольше. Так что… В общем, просим, просим! Снова орден «Симона Боливара». Кутить так кутить, как говорится.

Саше Гену хорошо. Может, так хорошо не было даже, когда он заметил из-под плавно опускавшегося в безбрежность океана парашюта покачивающийся поблизости на волнах родимый «М-70» с номером тридцать восемь.