Дарий посылает Искендеру письмо, в котором бахвалится своей мощью и, угрожая уничтожить его и румийское войско, предлагает ому покориться.
Искендер пишет Дарию, что все они лишь рабы всемогущего Аллаха и только он держит в своей руке судьбы мира, и поэтому еще неизвестно, кому будет дарована победа в предстоящей битве. Искендер напоминает Дарию, что тот первый двинул против него войска, и предлагает покончить ссору миром. Дарий, получив письмо, отдает приказ войскам начинать битву.
Огромные войска Дария и Искендера построены одно против другого. Воины, страшась жестокой сечи, еще надеются на мир, но их предводители неумолимы. Начинается сражение. И Дарий и Искендер — в самой гуще схватки. Искендеру едва удается спастись от яростного натиска воинов Дария. Румийцы с трудом устояли. Наступает ночь. К Искендеру приходят два полководца Дария и предлагают ему за награду убить деспота, много раз оскорблявшего их. Искендер не верит им, осуждает их и все же дает согласие:
Вот что этому вслед стихотворцем радивым
Было явлено всем в его слове правдивом:
Светлый день отснял, и покровом густым
Скрыл его полыханье полуночный дым,
И луною, чтоб радовать смертные очи,
Приукрасился сумрак спустившейся ночи.
На переднем краю всех частей войсковых
До утра были зорки глаза часовых.
Караулы кружили, как жерновы. В скалах
Куропаток будили. Немало усталых,
В тяжкой дреме узрев боевого слона,
Застонав, пробуждались от страшного сна.
Отдыхало бойца распростертое тело,
Но забвенье к нему все ж прийти не хотело.
И молились войска, чтобы дольше текла,
Бесконечно текла полуночная мгла,
Чтобы день заслонила она им собою,
Чтобы долго не звал он их к новому бою.
А цари размышляли, томительный гнев
Друг на друга в безмолвии преодолев:
«День взойдет, о своем вспомнив светлом начале,
Чтоб от черного белое мы отличали,—
И мы рядом поедем; на кратком пути
К примирению путь мы сумеем найти.
Повод к поводу, между войсками, по лугу
Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу».
Но советники Дарию дали совет,
Угасивший благого намеренья свет.
Не воспринял никто столь возможного блага.
Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага!
Ведь румиец поранен; в борении с ним
Превосходство бесспорное мы сохраним.
Выйдем завтра на бой, — и в сраженье упорном
Всех уложим румийцев на поле просторном».
Так сказали одни, а другие мужи
Предлагали дорогу уловок и лжи.
Два злодея за битву свой подняли голос:
«Не падет ни один повелителя волос!»
Но и царь Искендер, под луной, в тишине,
По-иному подумал о завтрашнем дне.
Рядом — опытных двух полководцев подмога,
Но ясна и ему полководства дорога.
И открыл он соратникам душу свою:
«День взойдет — и мы завтра, в Мосульском краю,
Вновь приступим к достойному, к славному бою,
Мышцы нашей души укрепляя борьбою.
Если мы победим — мы над миром царим.
Если Дарий — то царство возглавится им.
Судный день всем живущим неведом грядущий,
Все ж на завтра его нам назначил всесущий».
И лежали бойцы, видя страшные сны,
Предвещаньем и ужасом темным полны.
Двери света раскрылись над ближней горою,
И блеснула вселенная новой игрою:
Просо звезд замесив, мир украсивши наш,
Испекла она в небе горячий лаваш
[374].
И войска задрожали, что тяжкие горы,
И в смятенье пришли все земные просторы.
Царь из рода Бахмана, восстав ото сна,
Чтоб удача была ему в руки дана,
Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи,—
Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи.
Сотни гор из булата воздвиг он
[375], и клад
Он решил сохранять между этих оград.
Кончив с правым крылом, озаботился левым,
И оно для врага станет смерти посевом.
Крылья в землю вросли: был придержан их пыл.
Недвижим был железный, незыблемый тыл.
Дарий встал в сердцевине отряда, и, вея,
Возвышалось над ним знамя древнего Кея.
Искендер взял на бой свой нетронутый меч,
К смертной схватке сумел он его приберечь.
Всем храбрейшим, овеянным воинской славой,
Приказал он идти у руки своей правой.
Многим лучникам, левой стрелявшим рукой,
Быть он слева велел; и порядок такой
Он назначил для тех, кто и службой примерной,
И всей силой охраною был ему верной:
Вкруг него встать стеною, — не то что вчера.
Был он словно булат, был он словно гора.
Огласился простор несмолкаемым криком.
Небеса возвестили о гневе великом.
Зарычала труба, как встревоженный лев,
Смелый змей заплясал. И заплакал напев
Исступленно вопящего тюркского ная,
Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя.
На слонах так взгремели литавры, что в Нил
Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил.
Так завыла труба, что у лучников многих
На бегу подкосились от ужаса ноги.
Гром такой от пустых барабанов пошел,
Что качнулись все горы, зазыблился дол.
Копья были в жару, — и, как будто в недуге,
Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги.
Ливень стрел стал неистов, и стал он таков,
Что про дождь свой забыла гряда облаков.
Ртуть мечей засверкала в клубящейся мути,
Разбегались бойцы с торопливостью ртути.
Столько копий булатных вонзилось в тела,
Что в горах за скалою дрожала скала.
Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости,
Что рассыпались гор загремевшие кости.
Столько стрел в колесо небосвода вошло,
Что оно быть поспешным никак не могло.
Так стремились к устам остроклювые дроты,
Что устам и дышать уж не стало охоты.
Стали копья шипами запретных оград,
А щиты — словно полный тюльпанами сад.
Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья!
И не стало исхода, не стало спасенья,
Столько всадники яростных бросили стрел,
Что бросали колчан: он уже опустел.
И тела громоздились потомков Адама,
И работала смерть, и быстра и упряма.
О себе на побоище каждый радел.
Кто подумал о том, сколько брошенных тел!
Кто в одежде печали готовится к бою?
Только синий кафтан
[376]под кольчугой иною.
Речь прекрасная, помню, была мне слышна,—
Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна».
Смерть убьет одного, а заплачет весь город,
Разорвет на себе он в отчаянье ворот,
А весь город умрет где-то там вдалеке,
И никто не заплачет в глубокой тоске.
Столько мертвых простерлось на горестном лоне,
Что пред страшной преградою пятились кони.
И на Тигре кровавом, — как желтый цветок,
Отраженного солнца качался челнок.
Но румийские копья в сраженье сверкали
Горячей, чем заката багряные дали.
Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал,
Что согрел сердцевину насупленных скал.
Так враги развернули меж грома и гула
Судный день на прекрасной равнине Мосула.
Рассыпа́лись отряды иранцев, и прах
Всю равнину покрыл. Был один шаханшах.
Позабыло о нем его войско. Упорно
Продолжалась борьба. В поле стало просторно.
Нелюбим был придворными Дарий, — и он
Их заботою не был в бою окружен.
И внезапно, мечами ударив с размаху,
Нанесли двое низких ранение шаху.
Наземь Дарий повергся — его не спасут,—
Над смятенной землей начался Страшный суд.
Сотрясая простор, пало дерево Кея.
[377]Тело, корчась, лежало, в крови багровея.
Тело мучилось в горе, в нежданной беде.
Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде.
Поспешили убийцы к царю Искендеру
И сказали: «Мы приняли должную меру.
Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь,
Для тебя мы властителя пролили кровь.
Лишь удар нанесли, — и прошло его время.
Он целует сейчас твое царское стремя.
На него погляди, больше нет в нем огня.
Омочи его кровью копыта коня.
Мы исполнили все, что тебе обещали,
Ты нам повода также не дай для печали:
Передай в наши руки обещанный клад,
Мы стоим в ожидании щедрых наград».
Искендер, увидав, что два эти злодея
На убийство владыки пошли, не робея,
Что при них и ему безопасности нет,—
Пожалел, что он дал им свой царский обет.
Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе,—
Неизбежно пребудет в печали и в страхе.
И спросил Искендер: «Изнемогший от ран,
Где простерт покоритель народов и стран?»
И злодеи туда привели государя,
Где ударом злодейским повержен был Дарий.
Искендер не увидел, взглянувши вокруг,
Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг.
Что пришел шаханшаху конец — он увидел,
Что во прахе был кейский венец
[378]— он увидел.
Муравьем был великий убит Соломон!
Перед мошкой простерся поверженный слон!
Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам.
Мрак над медным раскинулся Исфендиаром.
Феридуна весна и Джемшида цветник
Уничтожены: ветер осенний возник!
Где наследная грамота, род Кей-Кобада?
Лист летит за листом, — нету с бурею слада!
И спешит Искендер, вмиг покинув седло,
К исполину во прахе и хмурит чело.
И кричит он толпе подбежавших придворных:
«Заточить полководцев, предателей черных,
Нечестивцев, кичливых приспешников зла,
Поразивших венчанного из-за угла!»
Он склонился к царю, как склоняются к другу,
Расстегнул он его боевую кольчугу,
Головы его мрак на колен своих свет
Положил, — и такому участью в ответ
Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах:
«Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах
Животворного пламени. Пробил мой час.
Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас.
Так ударил мне в бок свод небесный недобрый,
Что глубоко вдавил и разбил мои ребра.
О неведомый витязь, свой бок отстрани
От кровавого бока: ушли мои дни,
И разодран мой бок наподобие тучи.
Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий…
Ты властителя голову трогать не смей
И не смейся: судьба насмеялась над ней.
Чья рука протянулась, дотронуться смея
До венца — до наследья великого Кея?
Береги свою длань. Еще светится день.
Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень.
Небосвод мой померк, день мой бледный недолог,
Так набрось на меня ты лазоревый полог.
Не гляди: кипарис распростертый ослаб.
Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб.
Не томи состраданьем: я в узах, я пленный.
Ты в молитве меня поминай неизменной.
Я — венец всей земли, смертной муки не множь:
Если я задрожу — мир повергнется в дрожь.
Уходи! И, заснув, я все связи нарушу.
Праху — тело отдам, небесам — свою душу.
Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет
Страшной бурей вращающийся небосвод.
Истекает мой день… уходи. Хоть мгновенье
Одиночества дай… Мне желанно забвенье.
Если вздумал венец мой, себе на беду,
Ты похитить, — помедли… ведь я отойду.
А когда отрешусь я от мира, — ну что же! —
Унесешь мой венец, мою голову тоже».
Искендер застонал: «О великий! О шах!
Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах!
Почему к твоему я припал изголовью
И забрызган твой лик твоей царскою кровью!
Но к чему эти жалобы? Все свершено!
Что стенанье? Тебе не поможет оно!
Если б к звездам поднялся челом ты венчанным,
Я служеньем служил бы тебе неустанным.
Но у моря — ко мне снисходительным будь! —
Я стою в волнах крови, — в крови я по грудь.
Если б я заблудился иль было б разбито
На пути роковом Вороного копыто,
Может статься, твой вздох не терзал бы меня.
И такого не знал бы я страшного дня…
Я клянусь! Я творцу открывал свою душу,
Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу.
Но ведь камень внезапный упал на стекло.
Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло.
Ведь остался из отпрысков Исфендиара
Ты один! О, когда бы, мгновенна и яра,
Смерть меня сокрушила и я бы притих
С побледневшим челом на коленах твоих!
Но напрасны моления! Ранее срока
Мы не вымолим смерти у грозного Рока.
Каждый волос главы наклоненной твоей
Сотен тысяч венцов мне милей и ценней.
Если б снадобье было от гибельной раны,
Я, узнавши о нем, все объехал бы страны.
Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет,
Если Дария больше над царствами нет!
В кровь себя истерзай над престолом, который
Опустел, над венцом, что не радует взоры!
Да исчезнет навек смертоносный цветник!
Весь в шипах садовод, — он в крови, он поник!
Грозен мир, им повержен безжалостно Дарий:
Подавая нам дар, яд скрывает он в даре.
Нету силы помочь кипарису, и плач
Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь!
В чем желанье твое? Подними ко мне вежды.
Что пугает тебя? Что дарует надежды?
Прикажи мне, что хочешь: обет я даю,
Что с покорностью выполню волю твою».
Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки
Уходил, и просительно поднял он веки
И промолвил: «О ты, чей так сладок удел,
О преемник благой моих царственных дел,
Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом,
Я безвольнее розы, несомой самумом.
Ждал от мира шербета со льдом, — он в ответ
Мне на тающем льду написал про шербет.
[379] От бесславья горит моя грудь, и в покрове
Я простерт, но покров мой — из пурпурной крови:
И у молний, укрытых обильным дождем,
Иссыхают уста и пылают огнем.
Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем,
Но ни воском его не починим, ни клеем.
Все бесчинствует мир, он еще не притих.
Он приносит одних и уносит других.
Он опасен живущим своею игрою,
Но и спасшихся прах он тревожит порою.
Видишь день мой последний… вглядись. Впереди
День такой же ты встретишь. Ты правду блюди;
Если будешь ей верен, в печалей пучину
Не падешь, ты отраднее встретишь кончину.
Я подобен Бахману: сдавил его змей
Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей.
Я — ничто перед силою Исфендиара,
А постигла его столь же лютая кара.
Все в роду моем были убиты. О чем
Горевать! Утвержден я в наследстве мечом.
Царствуй радостно. Горькой покорствуя доле,
Я не думаю больше о царском престоле.
Но желаешь ты ведать, чего б я хотел,
Если плач надо мной мне пошлется в удел?
Три имею желанья. Простер свою длань я
К Миродержцу. Ты выполни эти желанья.
За невинную кровь — вот желанье одно —
Быть возмездью вели. Да свершится оно!
Сев на кейский престол — вот желанье второе,—
Милосердье яви в государственном строе.
Семя гнева из царской исторгнув груди,
Наше семя, восцарствовав, ты пощади.
Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми,
Что мой тешили взор в моем царском гареме.
Есть прекрасная дочь у меня, Роушенек,
[380]Мной взращенная нежно для счастья и нег,
Ты своим осчастливь ее царственным ложем:
Мы услады пиров нежноликими множим.
В ее имени светлом — сиянья печать;
Надо Солнцу со Светом себя сочетать».
Внял словам Искендер. Все сказал говоривший.
Встал внимавший, навек засыпал говоривший.
Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад,
Скрывший царский дворец и весь царственный сад,
Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара
Синий саван — огромнее Исфендиара.
День отвел от земли свой приветливый взгляд.
Стал невидим рубин, появился агат,—
И всю ночь Искендер сокрушался, взирая
На того, кто был славен от края до края.
Он взирал на царя, но рыдал о себе.
Так же выпьет он яд: шел он к той же судьбе.
И рассвет на коне своем пегом встревожил
Все вокруг, и коня разнуздал и стреножил.
Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах,
Чтобы прах опустили в родной ему прах,
И под каменным сводом к его новоселью
Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью.
И когда сей чертог был усопшему дан,
Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран.
Обладателей тел: почитают, покуда
В их телах: есть душа, что чудеснее чуда.
На когда их тела покидает душа,
Все отводят свой взор, удалиться спеша.
Если светоч погас, безразлично для ока —
На земле он стоял, иль висел он высоко.
По земле ты бродил иль витал в небесах,
Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах.
Много рыб, что расстались с волнами родными,
Поедаются вмиг муравьями земными.
Вот обычай земли! На поспешном пути
Все идут, чтоб идти и куда-то уйти.
Одному в должный срок он стоянку укажет,
А другому «вставай» раньше времени скажет.
Ты под синим ковром, кратким счастьем горя,
Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря.
Как янтарь, станет желтым лицо, и пустыней
Станет мир, — и пойдешь за одеждою синей.
Если в львином урочище бродит олень,
Его срок предуказан, мелькнет его день.
Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный,
Не пленяйся вином в этой пристани смрадной.
Жги, как молния, мир! Не жалей ничего!
Мир избавь от себя! А себя от него!
Мотылек — легкокрыл, саламандра — хромая,
Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая.
Будь владыки слугой иль владыкою будь,—
Это горесть в пути или горести путь.
Вечный кружится прах, и, охвачены страхом,
Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом.
Это старый кошель, полный складок, и он
Затаил свои клады; не слышен их звон.
Только новый кошель будет звонок, а влага
Зашипит, если с влагой впервые баклага.
Кто б узнать в этой «Башне молчанья»
[381]сумел
Всю былую чреду злых и праведных дел?
Сколько мудрых томил в своих тленных пределах
Этот мир? Умертвил столько воинов смелых!
Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя,
Он двойною каймою коснулся тебя:
То ты ангелом станешь, всем людям на диво,
То тебя он придавит, как злобного дива.
Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог,
Утром в небо поднимет свой круглый пирог.
Для чего в звездной мельнице, нам на потребу
Давшей это ничто, — быть признательным небу?
Ключ живой обретя, пост воспримешь легко.
Будь как Хызр. Что нам финики и молоко!
Уходи от того, в ком есть сходство со зверем,—
Люди — дивы, а дивам души мы не вверим.
Мчатся в страхе онагры, — их короток век:
Человечность свою позабыл человек.
От людей и олень, перепуган без меры,
Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры.
В темной роще, листву с легким шумом задев,
Вероломства людей опасается лев.
Благородства расколот сверкающий камень!
Человек! Человечности где в тебе пламень?
«Человек» или «смерть»?
[382]Ты на буквы взгляни,—
И поймешь: эти двое друг другу сродни.
Мрачен дух человека и в злобе упорен,
Как зрачок человека, он сделался черен.
Но молчи и значенье молчанья пойми:
Говорить о сокрытом нельзя, Низами.
