Недолго высекал те образы Ферхад,
Был изваянием покрыт гранитный скат.
И рассекать скалу с утра до темной ночи
Он начал. Сладостной пред ним сияли очи.
Чтоб гору побороть, свою он поднял длань,
За гранью грозная откалывалась грань.
Ударит он киркой в расщелину гранита,—
И башня тяжкая от стен его отбита.
Ударит — гору с гор руки низвергнет взмах,
Свержением громад людей ввергая в страх.
И яхонты сверлил алмазами ресниц он,
И гору умолял пред ним склониться ниц он:
«Гора! Хоть встала ты гранитною стеной,
Ты дружелюбней будь — рассыпься предо мной.
Ну, в честь мою лицо ты раздери немного!
Дай, чтоб кирке моей везде была дорога!
А нет, — клянусь Ширин! — кроша тебя, круша,
Покуда будет жить во мне моя душа,
Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство,
Поставлю душу я с тобой на ратоборство».
По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы,
Свет солнца горные окрашивал горбы,
Когда но светлому узор стелился мглистый,
И поднимался стяг, и ник султан огнистый,
[217] Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши,
Ища в граните след ее живой души.
Он прижимал уста к стопам изображенным,
В горах цимбалами его звучали стопы:
«Очам художников единственный михраб!
Целительница душ! Твой поникает раб.
Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым!
Ты сердце путника влачишь путем тернистым.
Ты в камне поймана, как драгоценный лал.
Лал сердца моего твой камень разломал».
Пред изваянием смирив свои рыданья,
За них прощенья он просил у изваянья.
Он восходил затем до каменной гряды,
Взваливши на спину все тяжести беды.
И к замку направлял он взор свой неустанно,
Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный!
Вся печень выжата! Ты светом сердца будь!
Ты сбитого с пути направь на верный путь!
Желание мое ты пожелай исполнить!
Дай безнадежный дух надеждою наполнить!
Я знаю, что меня нет в памяти твоей.
От милого тебе свет в памяти твоей.
Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном.
Миросжигающим я мир сжигаю стоном.
Пока в твоей душе царит Хосров один,
Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин?
Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова
Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова.
А сладостную жизнь безрадостный Ферхад
Для розы сладостной отдать сегодня рад.
Хоть ты, о светлая, подобная алмазу,
Меня, покорного, не вспомнила ни разу,—
Ты все же — светоч мой. Но надо мною тень
Простерлась черная. Мой сумеречен день.
Мне сделалась земля скупой отчизной — камнем,
И жизнь свою зову я с укоризной камнем.
Не ведал я, душой спеша к такому злу,
Что рок меня схватил с угрозой за полу.
Нет, не из камня я, и ты все не близка мне!
Что ж верности искать в железе мне и в камне?!
Ты душу, о Ширин, не унижай мою.
Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею!
Барашек я. Зачем ждут мясники приказа?
Рази! Ведь мясники — твои два черных глаза.
На пастбище твоем остался только я.
Я — хил! Отвержен я! Горька судьба моя!
Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю.
Сгорю, приблизившись к сверкающему раю.
К тебе приблизиться? Но я ведь только прах.
Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх!
Тебе покорен я! Быть жертвою — отрада!
Убей меня! Клянусь — мне лучшего не надо!
Развей тоску мою. Как справиться мне с ней?
Мне смерть отраднее всей смены этих дней.
Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою.
Пусть им звезды моей не видеть над собою!
Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты
От цели сладостной, от сладостной мечты!»
Поспешный меч судьбы не всем приносит муку:
Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку.
От рока благости добиться не легко.
Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко?
Я молоком прошу, тебя вскормившим, — дома
Когда ты молоко черпнешь из водоема,
Припомни ты о том, кто весь горит в огне,
И негу сладкую оно пошлет и мне.
Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей.
Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей.
Вкушая молоко, меня не позабудь.
Я буду молоком, а ты ребенком будь.
Ты сладости таишь. Я таю, голодаю,
Но именем твоим свой рот я услаждаю.
Где утешители? Взираю я вокруг.
Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг».
Мне увлажни уста; они иссохли. К свету
Ты черный мрак направь, дня укажи примету.
Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу:
Тебе я ценный дар, я душу подношу.
Богатство бедняка, — оно такого рода,
Что, и безденежный, желает он дохода.
Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель — ты!
Что мне подлунный мир! Мой утешитель — ты!
Ты блещешь красотой и радостной и томной.
Не покидай меня с моей душой бездомной.
Ведь ты, прекрасная, бездомной не была.
Бездомным не желай бездомности и зла!
Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то.
Я верил в молодость, далекий от заката.
Но жизнь и молодость во мне уж не поют.
Беда! Моя душа — отчаянья приют.
Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя,
Уходит от тебя в минуту злого горя.
Ты крикнешь: «Руку дай!» — а друг твой дорогой
На скорбный твой порог не ступит и ногой.
Ты кровь мою не пей — молю тебя со страхом,
И в городе твоем я схож лишь только с прахом.
За что же, говори, ты мне готовишь месть?
В чем ты винишь меня? Подай об этом весть.
Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом?
Припомнишь о каком ты мне грехе великом?
Ты друга не предай, о сладостный кумир!
Таких безбожных дел еще не ведал мир!
Ты — кипарис, я — ветр, исполненный порыва,—
И ветру бурному кивни ты, словно ива.
Я — прах, ты — дивный клад. Приди ко мне, и я
Прославлюсь. Станет прах — «Священные края».
Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза,
В светильнике твоем растаять, — жду приказа:
«Ты должен умереть!» Да лягу я вдали
От лика светлого в объятия земли!
Я — птица полночи. Блеснет ночная риза,
И слышен горький плач и стоны шебавиза.
Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь,
Как вопли и мольбы тревожат эту тишь.
Будь сердце у тебя суровей камня, все же
Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе.
Мне столько от тебя обид нанесено!
Ты ж почитаешь их за малое зерно.
Как вол измученный, свалился я на землю,
Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю.
Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь!
Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь!
Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.
Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.
Незыблемой горы сильней мои ладони.
Страшны ли мне войска, и всадники, и кони!
Коль меч я обнажу пред диким зверем, то
Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз — ничто!
Ширин, Парвиз, Ферхад, — в нас родственного много;
У каждого из нас, ты знаешь, по два слога.
Зачем же одному победы так легки
И всех сильнее мощь Парвизовой руки?
Нет, пораженья тень не надо мной нависла!
В таблице вещих звезд мои победны, числа.
Но счастья моего отхлынули года,
А над соперником — счастливая звезда.
Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель.
А счастье знает враг — мой вечный зложелатель.
Но пусть никто вовек не ведает врага,
Чья светлая судьба созвездьям дорога!
Сгораю я в борьбе, я в схватке, — все же вскоре
Мой враг добудет все, а я — добуду горе.
Тот, кто послал меня на схватку со скалой,
Мне гибели желал, мучительной и злой.
Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу,
Я горя захотел и в горе ввергнул душу.
Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень.
И давит сердце мне безжалостный кремень.
Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.
Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.
Я в горе жестким стал, созвездиям грозя,
Железа устыдить мне все ж таки нельзя.
Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти.
Я сердца уберечь уж больше не во власти.
Где серебро мое и золото? Тюков
Тебе не принесу. Я — нищий. Я — таков.
Желт горестного лик. О, золото печали!
О, горе! Серебром лишь слезы замерцали.
Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне!
Я стражду светлым днем, я стражду и во сне.
И хоть горячим днем мучительно я стражду,
Но в дремах я любви еще страстнее жажду.
И днем со мною ты, и ты — в виденьях сна.
Прибежище мое одна лишь ты, одна.
Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу!
Не див я, — как с людьми я связь свою нарушу!
Нет сердца пламенней среди людских сердец,
Чем у того, кто сжал ваятеля резец.
Злосчастнее меня кто ныне во вселенной?
Я будто в горестной пустыне — во вселенной.
Любвеобильного где друга я найду,
Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду?
Да! Косяки людей бесчисленны, — но кто же,
Когда скончаюсь я, мое оправит ложе?
Моя душа — в тоске, я в мире — одинок.
Как жертву, голову кладу на твой порог.
Хоть просижу сто лет я в глубине колодца,
Лишь свой услышу стон: никто не отзовется.
Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края,
Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя.
Я — пес? Иль бешенства низвержен я напастью?
Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью.
Есть место и для псов, а для Ферхада — нет!
Для трав простор готов, а для Ферхада — нет!
И барса в логове лощина приютила,
И есть меж вод речных приют для крокодила.
А я лишен всего, моя душа во мгле,
И камнем я не стал и не лежу в земле.
Так если на земле я только горю внемлю,
Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю.
Столь обездоленным не должно быть, как я!
Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя?
К тебе меня влечет погибели ветрило,
К погибели меня земля приговорила!
Коль существуешь ты, так что же значу я!
Селение — твое, а где в нем жизнь моя?
Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою
Объединил. Ну как склоняться пред собою?
Могу ль я отступать своим путем крутым?
Горенья моего все застилает дым.
Безмерно утомлен, пришел я на стоянку.
Я запоздал прийти, — уйду я спозаранку!
Коня пускаю в путь я верною рукой.
Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой?
Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире,
И счастье не хочу ничье я видеть в мире.
Душа моя, тебе ведь память дорога
О том, как мудрецы низали жемчуга:
«Недужный человек, что страждет и пылает,
Здоровья никому вовек не пожелает».
Как благотворное увидеть мне в любви,
Когда я весь в шипах, когда я весь в крови?
Хотя в моем мозгу уж больше нету масла
[218],
Но горе душу жжет; душа все не погасла.
Страданием своим я весь испепелен.
Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он.
Я — прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья.
В ногах не стало сил, в руках не стало счастья.
Коль ноги обрету, — их тотчас под полу́
Я подтяну. Свою покину ль я скалу?
Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу
Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу.
Я огражу себя оградой многих стен,
Чтоб образы ничьи мой не смущали плен.
Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу.
Я верности ему вовеки не нарушу!»
Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь,
И сердца своего так расточал он кровь.
И ночь ушла из гор, и, полные отваги,
Войска зари, блестя, свои взметнули стяги.
И вновь безумный — днем, и вновь бессонный — в ночь,
Ударами кирки мнил гору превозмочь.
Все ночи наполнял он только жемчугами,
А камни он сверлил пылающими днями.
Так много жемчуга он сыпал и камней,
Что отличать не стал жемчужин от кремней.
И по подлунному промчалась весть простору
Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору.
И не один к нему пришел каменотес,
Чтоб видеть, как булат вонзается в утес.
И каждый — недвижим; свой закусивши палец,
Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.
