«Мне поведал это родич царственный один,
Величавый старец, в снежной белизне седин:
«Некогда сияла в сонме райского дворца
Гурия с печальным видом нежного яйца.
Каждый месяц приходила в замок наш она,
И была ее одежда каждый раз черна.
Мы ее расспрашивали: «Почему, скажи,
В черном ты всегда приходишь? Молим: удружи
И открой, о чем горюешь, слиток серебра?
Черноту твоей печали выбелить пора!
[303] Ты ведь к нам благоволеньем истинным полна;
Молви, почему ты в черном? Почему грустна?»
От расспросов наших долгих получился толк.
Вот что гостья рассказала: «Этот черный шелк
Смысл таит, имеет повесть чудную свою.
Вы узнать ее хотите? Что ж, не утаю,
А от вас расспросов многих я сама ждала.
Я невольницею царской некогда была.
Этот царь был многовластен, справедлив, умен;
В памяти моей живет он — хоть и умер он.
Скорби многие при жизни он преодолел
И одежду в знак печали черную надел.
«Падишах в одежде черной» — в жизни наречен,
Волей вечных звезд на горе был он обречен.
Весел в юности — печальным стал он под конец.
Смолоду он наряжался в золото, в багрец;
И, за ласку и радушье всюду восхвален,
Людям утреннею розой улыбался он.
Замок царский подымался до Плеяд челом.
Это был гостеприимный, всем открытый дом.
Стол всегда готов для пира — постланы ковры.
Гостю поздней или ранней не было поры.
Знатен гость или не знатен, беден иль богат —
Всех равно в покоях царских щедро угостят.
Царь расспрашивал пришельца о его путях,
Где бывал и что изведал он в чужих краях.
Гость рассказывал. И слушал царь его рассказ,
До восхода солнца часто не смыкая глаз.
Так спокойно год за годом мирно протекал.
От закона гостелюбья царь не отступал.
Но однажды повелитель, как Симург, пропал,
Время шло. Никто о шахе ничего не знал.
Горевали мы; в печали влекся день за днем,—
А вестей, как о Симурге, не было о нем.
Но внезапно нам судьбою царь, был возвращен;
Словно и не отлучался, снова сел на трон,
Молчалив он был и в черном — с головы до пят.
Были черными — рубаха, шапка и халат.
После этого он правил многие года,
Только в черное зачем-то облачен всегда.
Без несчастья — одеяньем скорби омрачен,
Вечно, как вода живая, в мраке заключен.
[304] С ним была я, и светили мне его лучи…
И однажды — с глазу на глаз — горестно в ночи
Он мне голосом печальным жаловаться стал:
«Посмотри, как свод небесный на меня напал,
Из страны Ирема силой он меня увлек
И навеки в этот черный погрузил поток.
И никто меня не cnpoсил: «Царь мой, где ты был?
Почему седины черной ты чалмой покрыл?»
И, ответ обдумывая и словам его
Молча внемля, прижималась я к ногам его.
Молвила: «О покровитель вдов и горемык…
О властитель справедливый, лучший из владык!
Искушать тебя — что небо топором рубить,—
Кто дерзнет? Один ты волен тайное открыть».
Что достойна я доверья, понял властелин —
Мускусный открыл мешочек, просверлил рубин
И сказал: «Когда я в мире сделался царем,
Возлюбил гостеприимство, всем открыл свой дом.
И у всех, кого я видел, — добрых и дурных, —
Спрашивал о приключеньях, что постигли их.
И пришел однажды ночью некий гость в мой дом,
Были плащ, чалма и туфли — черные на нем.
По обычаю, велел я угостить его.
Угостивши, захотел я расспросить его.
Начал: «Мне, не знающему повести твоей,
Молви, — почему ты в платье — полночи темней?»
Он ответил мне: «Об этом спрашивать забудь:
Никогда к гнезду Симурга не отыщешь путь».
Я сказал: «Не уклоняйся, друг, поведай мне,
Что за чудеса ты видел и в какой стране?»
Отвечал мой гость: «Ты должен, царь, меня простить,
Мне ответа рокового в слово не вместить».
Но, увидев, как встревожен я, как угнетен,
Своего молчанья словно устыдился он.
Вот что он поведал: «Город есть в горах Китая.
Красотой, благоустройством он — подобье рая,
А зовется «Град Смятенных» и «Скорбей Обитель».
В нем лишь черные одежды носит каждый житель.
Люди там красивы; каждый ликом что луна,
Но, как ночь без звезд, одежда каждого черна.
Всякого, кто выпьет в этом городе вина,
В черное навек оденет чуждая страна.
Что же значит одеяний погребальный цвет,—
Не расскажешь, но чудесней дел на свете нет.
И хотя бы ты велел мне голову снести,
Больше не могу ни слова я произнести»,
Молвил это и пожитки на осла взвалил,
Двери моего желанья наглухо закрыл.
Проходила предо мною странников чреда.
Всех я спрашивал. Никто мне не открыл следа…
И решил я бросить царство, — хоть бы навсегда!
Родичу вручил кормило власти и суда,
Взял запас одежд и денег я в своей казне,
Чтоб нужда в пути далеком не мешала мне.
И пришел в Китай. И многих встречных вопрошал
О дороге — и увидел то, чего искал.
Город убранный садами, как Ирема дом.
Носит черные одежды каждый житель в нем.
Молока белее тело каждого из них,
Но как бы смола одела каждого из них.
Дом я снял, расположился отдохнуть в пути
И присматривался к людям целый год почти.
Но не встретил я доверья доброго ни в ком,
Губы горожан как будто были под замком.
Наконец сошелся с неким мужем-мясником.
Был он скромен, благороден и красив лицом.
Дружбы с ним ища, за ним я следовал, как тень.
И встречаться с новым другом стал я каждый день.
А как с ним сумел я узы дружбы завязать,
Я решил обманом тайну у него узнать.
Часто я ему подарки ценные дарил,
Языком монет о дружбе звонко говорил.
И мясник под непрерывным золотым дождем,
Стал к закланию готовым жертвенным тельцом.
Наконец меня однажды он в свой дом привел.
Был там сказочно богатый приготовлен стол.
А когда мы, пир окончив, речи повели,—
Множество подарков ценных слуги принесли.
Счесть нельзя богатств, какие мне он расточил.
Все мои — к своим подаркам присоединил.
Отдав мне дары с поклоном, сел и так сказал:
«Столько, сколько ты сокровищ мне передавал,
Ни одна сокровищница в мире не вмещала!
Я доволен и своею прибылью немалой.
Стану, как ты пожелаешь, я тебе служить.
Жизнь одна во мне, но: если смог бы положить
Десять жизней я на чашу тяжкую весов,—
Я не смог бы перевесить данных мне даров!
Слушай же — отныне буду я твоим рабом,
Иль свои дары обратно унеси в свой дом».
И когда я убедился в дружбе мясника,
Увидал, что бескорыстна дружба и крепка,—
Я ему свою поведал горестную повесть,
Ничего не скрыв, поведал, как велела совесть.
А когда мясник почтенный выслушал меня,
Стал овцой. Овцой от волка, волком от огня —
Он шарахнулся, и, словно сердце потерял,
Словно чем-то пораженный, долго он молчал.
И промолвил: «Не о добром ты спросил сейчас.
Но ответ на все должник твой нынче ж ночью даст».
И когда под амброй ночи скрылась камфора
[305]И к покою обратились люди до утра,
Мой хозяин молвил: «Встанем, милый гость, пора,
Чтоб увидеть все, что видеть ты хотел вчера.
Встань! Неволей в этот день я послужу тебе,
Небывалое виденье покажу тебе!»
Молвив так, со мною вышел из дому мясник,
Вел меня средь сонных улиц, словно проводник.
Шел он, я же — чужестранец — позади него.
Двое было нас. Из смертных с нами — никого.
Вел меня он, как безмолвный некий властелин.
За город привел, в пределы сумрачных руин.
Ввел в пролом меня, где тени, как смола, черны,
Словно пери, скрылись оба мы в тени стены.
Там увидел я корзину. И привязан был
К ней канат. Мясник корзину эту притащил
И сказал: «На миг единый сядь в нее смелей.
Между небом и землею будешь поднят в ней.
Сам узнаешь и увидишь: почему, в молчанье
Погруженные, мы носим ночи одеянья.
Несказанная корзине этой власть дана,
Сокровенное откроет лишь она одна».
Веря: искренностью дружбы речь его полна,
Сел в корзину я. О — чудо! Чуть ногами дна
Я коснулся — словно птица поднялась она,
Понеслась корзина, словно вихрем взметена,
И в вертящееся небо повлекло меня;
Чары обняли корзину поясом огня.
До луны вздымавшаяся башня там была.
Сила чар меня на кровлю башни подняла.
В узел, черною змеёю, свился мой канат.
Брошен другом, там стоял я, ужасом объят.
Я стонал, об избавленье господа моля.
Сверху небо — и во мраке подо мной земляк
Высоко на кровле башни, в страхе чуть дыша,
Я сидел. От этой казни в пуп ушла душа.
Было страшно мне на небо близкое взглянуть,
А глядеть на землю с неба как я мог дерзнуть?
И от ужаса невольно я глаза закрыл,
И покорно темным силам жизнь свою вручил,
И раскаивался горько я в своей вине.
Горевал я об отцовском доме и родне…
Не было от покаянья радостнее мне.
Полный горьких сожалений, я горел в огне,
Надо мною проплывало время, как во сне,
Вдруг примчалась птица с неба, села на стене,
Где один я плакал в горе. Села, как гора,
Велика, страшна, громадна, — черного пера.
Хвост и крылья, как чинары — густы и тенисты.
Лапы, как стволы деревьев, толсты и когтисты.
Как колонна Бисутуна — клюв ее велик,
Как дракон в пещере — в клюве выгнулся язык.
И чесалась эта птица, перья отряхала,
Расправляла хвост и шумно крыльями махала.
И когда она подкрылье черное чесала,—
Раковину с перлом алым на землю бросала,
Пыли мускусной вздымала облако до звезд
Каждый раз, как расправляла крылья или хвост.
Вскоре птица погрузилась надо мною в сон,
И в ее пуху дремучем был я схоронен.
Думал: «Коль за птичью ногу крепко ухвачусь,
С помощью ужасной птицы наземь я спущусь,
Пусть внизу беду любую для себя найду…
Силой же своей отсюда вовсе не сойду.
Злобный человек со мною подло поступил,
Предал мукам, клятву дружбы низко преступил.
Или он моим богатством завладеть желал —
И затем меня на гибель верную послал?..»
Так томился я, покамест не зардела высь.
Смутно голоса земные снизу донеслись.
Сердце птицы застучало бурно надо мной.
Птица крыльями всплескала бурно надо мной.
Крылья шире корабельных поднятых ветрил.
Встал я, лапу страшной птицы крепко обхватил.
А она поджала лапы, крылья развела
И, как буря, сына праха к солнцу понесла.
И меня с утра до полдня птица та носила.
Солнце гневно жгло. От зноя я лишился силы.
Вдруг — увидел: небо стало надо мной вращаться;
То — огромными кругами начала спускаться
Птица на землю. Земная тень ее влекла:
И когда копья не выше высота была,
Возблагодарил я птицу: «Ну, спасибо, друг».
И ее кривую лапу выпустил из рук.
Словно молния, упал я на цветущий луг,—
Весь в росе благоуханной, он блестел вокруг.
Добрый час, смежив зеницы, я в траве лежал.
Где я, что со мною будет, я тогда не знал.
В сердце у меня тревога улеглась не вдруг,
Наконец открыл я веки, поглядел вокруг.
Цвета бирюзы небесной почва там была.
Пыль земная на густую зелень не легла.
Сотня тысяч разновидных там цветов цвела.
Зелень листьев бодрствовала, а вода спала.
Тысячами ярких красок взоры луг пленял.
Ветер, полный благовоний, чувства опьянял.
Гиацинт петлей аркана брал гвоздику в плен,
Юной розы рот багряный прикусил ясмен;
И язык у аргавана отняла земля,
Амброю благоуханной там была земля.
По долине той струился голубой поток,
А на дне ручья лучился золотой песок.
У его кристально-светлых и холодных вод
Блеска, словно подаянья, клянчил небосвод.
А в ручье играли рыбы ярче серебра.
Берега как два огромных сказочных ковра.
Изумрудные предгорья в полукруг сошлись.
Лес в предгорьях — дуб индийский, кедр и кипарис.
Там утесы были чистым яхонтом, опалом.
Дерева горели цветом золотым и алым.
Сквозь кустарники алоэ пахнущий сандалом
Ветер веял по долине и окрестным скалам.
Чащей шел я; чуя голод, рвал плоды и ел.
Отдохнуть под кипарисом свежим захотел.
Лег, уснул, тревог не зная и докучных дел,
Небеса благословляя за такой удел.
Только полночь погрузила землю в синь и тьму
И, убрав багрец, на тучи нанесла сурьму,
Мне в лицо пахнул отрадно с горной вышины
Легковейный и прохладный ветерок весны.
Пронеслась гроза, апрельской свежестью полна,
Быстрым дождиком долину взбрызнула она.
Напоился дол широкий свежестью ночной
И наполнился красавиц молодых толпой.
Прелестью была любая гурии равна,
Шли они передо мною, как виденья сна.
Будто чудом породила ночи глубина
Мир красавиц светозарных, свежих, как весна,
Золотых запястий змеи на руках у них.
Перлы крупные на шее и в серьгах у них.
А в руках красавиц свечи яркие горят;
Хоть нагара не снимают, — свечи не коптят.
Стана гибкостью любая в плен брала мой взгляд,
Обещая и скрывая тысячи услад.
На траву ковер постлали, водрузили трон.
Ждал я, что же будет дале, — словно видел сон.
Только время миновало малое с тех пор,
Нечто ярко засияло, ослепляя взор.
Будто бы луна спустилась наземь с высоты,
Легким шагом приминая травы и цветы.
То владычица красавиц — не луна была.
Эти пери лугом были, а она была
Кипарисом среди луга и над их толпой,
Словно роза, возвышалась гордой головой.
Вот воссела, как невеста, госпожа на трон,
Спал весь мир, а только села — мир был пробужден.
Еле складки покрывала совлекла с лица —
Некий падишах, казалось, вышел из дворца,
Белое румийцев войско
[306]впереди него,
Черное индийцев войско позади него.
А когда одно мгновенье, два ли миновало,
Девушке, вблизи стоявшей, госпожа сказала:
«Я присутствие чужое ощущаю здесь.
Чую — существо земное между нами есть.
Встань скорее и долину нашу обойди
И, кого ни повстречаешь, — всех ко мне веди».
Та, рожденная от пери, мигом поднялась,
Словно пери над долиной темной понеслась.
Изумясь, остановилась, лишь меня нашла,
За руку меня с улыбкой ласково взяла
И сказала: «Встань скорее, полетим, как дым!»
Ждал я этих слов, ни слова не прибавил к ним.
Как ворона за павлином, я за ней летел,
Перед троном на колени встать я захотел.
Стал я в самом нижнем круге средь подруг ее.
Молвила она: «Ты место занял не свое.
Не к лицу тебе, я вижу, выглядеть рабом;
Место гостя — не в скорлупке, а в зерне самом.
Подымись на возвышенье, рядом сядь со мной.
Ведь приятно и Плеядам плыть перед луной».
Я ответил: «О царица из страны зари,
Своему рабу подобных притч не говори!
Трон Валкие ему не место, это знает он.
Только Сулейман достоин занимать твой трон».
Молвила: «Здесь ты хозяин. Подойди и сядь.
Станешь ты у нас отныне всем повелевать.
Буду властна над тобою только я одна.
Сокровенное открою только я одна.
Ты мой гость, а мой обычай — почитать гостей».
Понял я, что мне осталось покориться ей.
Стол для пира повелела госпожа принесть.
Принесли нам стол служанки, — яств на нем не счесть.
Чаши были — цельный яхонт, стол же — бирюза.
Вызывал он вожделенье, радовал глаза.
А когда я сладкой пищей голод утолил
И напитком благовонным сердца жар залил,—
Появились музыканты, кравчие ушли.
И неведомое бедным жителям земли
Счастье, думал я, доступно, близко стало мне…
Нежно песня дев хвалою зазвучала мне.
Струны руда зазвенели, бубен забряцал.
Вихрь веселой многоцветной пляски засверкал.
Не касаясь луга, несся легкий круг подруг.
Будто ввысь их поднимали крылья белых рук.
А потом — поодаль сели девы пировать.
Кравчие не успевали чаши наполнять.
От вина и сильной страсти обезумел я.
Мне казалось — закипела в жилах кровь моя.
К госпоже сахароустой руки я простер,
У нее живым согласьем засветился взор.
Начал я у девы милой ноги целовать,
Возразит — я с большей силой стану обнимать.
Уж надежды птица пела мне из тьмы ветвей,
Если б двести душ имел я, — все бы отдал ей.
«О скажи, услада сердца, — я молил ее,—
Кто ты, сладостная? Имя назови свое!»
«Я тюрчанка с нежным телом, — молвила она.—
Нежною Тюркназ за это в мире названа».
Молвил я: «Как дивно сходны наши имена!..
Звуком имени со мною ты породнена.
Ты — Тюркназ, что значит — Нежность. Я — Набег — Тюрктаз.
Я молю тебя: немедля нападем сейчас
На несметных дивов горя — их огнем сожжем,
Утолим сердец томленье колдовским вином!
Все забудем… Обратимся к радости любви…
И душою погрузимся в радости любви!»
Я прочел в ее улыбке и в игре очей:
«Видишь — счастие судьбою занялось твоей!..
Видишь, час благоприятен… Нет вокруг людей…
Снисходительна подруга — так целуй смелей!»
Предо мною дверь лобзаний дева отперла —
Тысячу мне поцелуев огненных дала.
Вспыхнул я от поцелуев, словно от вина.
Шум моей кипящей крови слышала луна.
«Нынче — только поцелуи, — молвила она,—
Взявши в руку эту чашу, пей не вдруг до дна.
И пока еще ты можешь сдерживать желанья —
Кудри гладь, кусай мне губы, похищай лобзанья.
Но когда твой ум затмится страстью до того,
Что узды уже не будет слушать естество,—
Из толпы прислужниц, — в коей каждая девица,
Словно над любовной ночью вставшая денница,—
Ту, какую б ты ни выбрал, я освобожу,
И служить твоим желаньям тут же прикажу,
Чтоб она в шатре укромном другу моему
Предалась, была невестой и слугой ему.
Чтобы притушила ярость твоего огня,
Но — чтобы в ручье осталась влага для меня.
Каждый вечер, только с неба сгонит мрак зарю,
Я тебе один из этих перлов подарю».
Молвив так, толпу прислужниц взором обвела.
Ту, которую для ласки годною сочла,
Мановеньем чуть заметным к трону позвала
И ее, с улыбкой нежной, мне передала.
И луна, подаренная мне, меня взяла
За руку и в сумрачную чащу увела.
Был пленен я родинкою, стал рабом кудрей.
Под навесом листьев шел я, как во сне, за ней.
И меня в шатер богатый привела она.
Я поладил с ней, как с нижней верхняя струна.
Там постель была роскошно раньше постлана,
Легким шелком и коврами ярко убрана.
И затылками подушки ложа смяли мы.
Целовались и друг друга обнимали мы.
Отыскал я роз охапку между ивняков,
Потонул в охапке белых, алых лепестков.
Редкий жемчуг, сокровенный в раковине был,
Я жемчужницы бесценной створки отворил.
И ласкал свою подругу до дневной поры
В ложе, амброю дышавшем, полном камфоры.
Встал я из ее объятий при сиянье дня.
Приготовила проворно дева для меня
Чистый водоем, сиявший яхонтовым дном.
И водой благоуханной я омылся в нем.
Знойный полдень был, когда я вышел из шатра.
Гурии, что пировали на лугу вчера,
Все исчезли. Я остался там у родника
Одинокий — наподобье желтого цветка.
