«Двое юношей, покинув как-то город свой,
По делам торговым в город двинулись иной.
Первый звался — Хейр, что значит — Правда. А другой? —
Шерр, что значит — Кривда. Каждый в жизни шел стезей,
С именем своим согласной. Путь их был далек.
Хейр в пути свои припасы ел, а Шерр берег.
Так, идя, они вступили через два-три дня
В знойную пустыню, словно в полную огня
Печь огромную, где бронза плавилась, как воск,
В голове вскипал от зноя пышущего мозг.
Ветерок степной ланиты обжигал огнем,
Не было воды в пустыне, — ведал Шерр о том,
И в дорогу мех немалый он воды припас
И берег его, как жемчуг, не спуская глаз.
Хейр пустыней шел беспечно и не ждал беды,
И не знал он, что в пустыне вовсе нет воды.
Он в ловушку, как в колодец высохший, попал.
День седьмой уже дороги трудной наступал.
Кончилась вода у Хейра. А у Шерра был
Мех воды, что он от взглядов друга утаил.
Видел Хейр, что Шерр коварный, полный водоем
У себя воды скрывая, пьет ее тайком,
Как благоухающее светлое вино.
Он, хотя сгорал, палимый жаждою давно,—
Губы до крови зубами начинал кусать,
Чтоб язык от недостойной просьбы удержать.
Так терзался Хейр, когда он на воду глядел,
И, как трут, от лютой жажды иссыхал и тлел.
Два прекрасных чистых лала он имел с собой,
Их вода ласкала зренье блеском и игрой,—
Так сияла ярко влага — в лал заключена.
Но была усладой взгляда, а не уст она.
Вынул Хейр свои рубины, Шерру предложил,—
На песок, впитавший воды, камни положил.
«Друг! Спаси меня, — сказал он, — от лихой беды!
Я от жажды умираю… Дай глоток воды!
Естество мое водою чистой освежи,
А взамен — мои рубины в пояс положи!»
А жестокий Шерр, — да грянет божий гром над ним,—
Развернул пред Хейром свиток с именем своим.
[329] Он сказал: «Из камня воду выжать не трудись,
И, как я, от обольщений ты освободись.
Без свидетелей рубины ты мне хочешь дать,
Чтобы в городе на людях взять себе опять?
Я не глуп! Я на приманку эту не пойду.
Я, как див, кого угодно сам в обман введу.
Сотни хитростей, хитрее, тоньше, чем твоя,
Над хитрейшими когда-то сам проделал я.
Мне такие самоцветы не накладно взять,
Коих ты не сможешь позже у меня отнять!»
«Молви, что за самоцветы? — Хейр его спросил.—
Чтоб я за воду скорее их тебе вручил!»
«Это пара самоцветов зренья твоего! —
Шерр сказал. — И нет ценнее в мире ничего.
Дай глаза мне и водою жар свой охлади.
Если ж нет, — от сладкой влаги взгляды отведи
И не жди! Не дам ни капли!» Хейр сказал: «Земляк!
Неужель меня на муки и на вечный мрак
За глоток воды осудишь? Сладостна вода
Жаждущим! Зачем же очи вырывать тогда?
Ты счастливее не станешь, я же, свет очей
Потеряв, несчастным буду до скончанья дней.
О, продай за деньги воду! Всю казну мою,—
В том расписку дам, — тебе я здесь передаю
И такою сделкой счастлив буду весь свой век.
Дай воды, глаза оставь мне, добрый человек!»
Шерр ответил: «Эти басни слышал я не раз.
У тебя, видать, немалый выдуман запас.
Мне глаза нужны! Что толку мне в твоей казне?
Для меня глаза живые выше по цене!»
Растерялся Хейр и понял, что он здесь умрет,
Что из огненной пустыни ног не унесет.
Он взглянул на мех с водою, сердца не сдержал
И, вздохнув, промолвил Шерру: «Встань, возьми кинжал,
Огнецветные зеницы сталью проколи!
И за них огонь мой влагой сладкой утоли!»
Молвив так, имел надежду Хейр в душе своей,
Что не выколет угрюмый Шерр его очей.
Но клинок в руке у Шерра мигом заблестел.
Он к измученному жаждой вихрем подлетел,
В светочи очей стальное жало он вонзил
И не сжалился — и светоч зренья погасил.
Сталью дал он двум нарциссам — розы цвет кровавый.
Словно вор выламывает лалы из оправы,—
Яблоки глазные ранил он своим клинком,
Но потом не поделился влагой со слепцом.
Платье, ценности, пожитки отнял у него
И безглазого беднягу бросил одного.
Понял Хейр, что вероломным Шерром брошен он.
Жженьем ран палим и жаждой, наг, окровавлен,—
Он упал на раскаленный огненный песок.
Хорошо еще, что видеть он себя не мог.
Некий из старейшин курдских, знатный муж, тогда
От него неподалеку гнал свои стада.
Без числа у курда было доброго скота.
Кони — вихрь, верблюды — чудо, овцы — красота!
Курд, как ветер, — друг равнины, легкий странник гор, —
По степям своим кочует, любит их простор.
Место, где трава и воды, он облюбовал
И на месте том недолгий делает привал.
А съедят траву и воду выпьют наконец,—
Дальше гонит он верблюдов и стада овец.
Этот курд случайно, за два дня до злодеянья,
Там, как лев, расправить когти возымел желанье.
Дивной красоты имел он молодую дочь.
Родинка у ней — индиец, очи — словно ночь.
У отца родного в неге дева возросла,
Под палящим небом степи розой расцвела.
Как тяжелые канаты, за собой влекла
Косы цвета воронова черного крыла.
Кудри тенью осеняют золото ланит.
Лик у выросшей на воле свету дня открыт.
Взгляд ее чудесным блеском души обжигал,
Силу обольщений рока, дивов побеждал.
Тот, кто в сети вавилонских чар ее попал,
Счастлив был и лучшей доли в мире не желал.
Черноту в кудрях у девы — полночь обрела.
А луна у лика девы свет взаймы брала.
Вот она кувшин с высоким горлышком взяла,
К потаенному колодцу за водой пошла.
Доверху кувшин холодной налила водой,
На плечо его поставив, понесла домой
И внезапно услыхала стоны вдалеке.
И пошла и увидала Хейра на песке,—
Весь в крови, в пыли лежал он, раной истомлен,
И стонал от жгучей боли, и метался он,
Бил руками и ногами оземь, умолял
Бога, чтоб от мук избавил, смерть скорей послал.
И, беспечная, беспечность мигом позабыв,
Подошла к нему с участьем, ласково спросив:
«Молви — как сюда попал ты? Кто ты — объяви,
Здесь без помощи лежащий, весь в пыли, в крови?
Кто насилие такое над тобой свершил?
Молви, кто тебя коварством адским сокрушил?»
Хейр сказал: «Земная, с неба ль ты — не знаю я;
Повесть необыкновенна и длинна моя.
Умираю я от жажды; зноем я спален:
Коль не дашь воды — я умер; напоишь — спасен».
И ключом спасенья стала дева для него.
Чистой влагой оживила Хейра естество.
Он, внезапно ободренный, как живую воду,
Воскрешающую мертвых, пил простую воду,
И воспрянул понемногу в нем увядший дух.
Тем был счастлив и случайный мученика друг.
А когда водою чистой дева смыла кровь,
То на раны глаз взглянула; хоть покрыла кровь
Их белки и туз их белый рделся, как порфир,
[330]Цел был яблоки глазные облекавший жир.
Склеив ранки глаз поспешно, дева наложила
Чистую на них повязку. Сил еще хватило
У него подняться с места с помощью своей
Избавительницы милой и пойти за ней.
Жалостливая — страдальца за руку взяла
И, поводырем слепому ставши, повела
К месту, где шатер отцовский на холме стоял
Среди пастбища и голых раскаленных скал.
Нянюшке, которой было все доверить можно,
Поручив слепца, сказала: «Няня! Осторожно —
Чтоб ему не стало хуже — гостя доведи
До шатра!» И побежала быстро впереди.
И, войдя в шатер прохладный — к матери своей,
Все, что видела в пустыне, рассказала ей.
Мать воскликнула: «Зачем же ты с собой его
Не взяла? Ведь там загубит зной дневной его!
Здесь же для него нашлось бы средство, может быть,
Мы б несчастному сумели муки облегчить!»
Девушка сказала: «Мама, если не умрет
У порога он, то скоро он сюда придет.
Я его и напоила, и с собой взяла».
Тут в шатер просторный нянька юношу ввела.
Хейр усажен на подушки и обласкан был,
Отдохнул и отдышался, голод утолил.
Жаждой, ранами и зноем изнуренный, он,
Голову склонив, невольно погрузился в сон.
Из степей хозяин прибыл вечером домой,
Необычную увидел вещь перед собой.
Он устал, проголодался долгим жарким днем,
Но при виде раненого желчь вскипела в нем.
Словно мертвый, незнакомец перед ним лежал.
Курд спросил: «Отколь несчастный этот к нам попал?
Где, зачем и кем изранен он так тяжело?»
Хоть никто не знал, что с гостем их произошло,
Но поспешно рассказали, что его нашли
Ослепленного злодейски, одного, вдали
От жилья в пустыне знойной. И сказал тогда
Сострадательный хозяин: «Может быть, беда
Поправима, если целы оболочки глаз.
Дерево одно я видел невдали от нас.
Надо лишь немного листьев с дерева сорвать,
Растереть те листья в ступке, сок из них отжать.
Надо место свежей раны смазать этим соком,
И слепое око снова станет зрячим оком.
Там, где воду нам дающий ключ холодный бьет,—
Чудодейственное это дерево растет.
Освежает мысли сладкий дух его ветвей.
Ствол могучий раздвоился у его корней;
Врозь расходятся широко два ствола его,
Свежие, как платья гурий, листья одного
Возвращают зренье людям, горькой слепотой
Пораженным. А соседний ствол покрыт листвой
Светлой, как вода живая. Он смиряет корчи
У страдающих падучей и хранит от порчи».
Только эту весть от курда дочка услыхала,—
Со слезами на колени пред отцом упала,
Умоляя, чтоб лекарство сделал он скорей.
Тронут был отец мольбами дочери своей;
К дереву пошел и вскоре листьев горсть принес,
Чтоб от глаз любимой дочки воду горьких слез
Отвести, а воду мрака вечного — от глаз
Юноши. И молодая дева в тот же час
Листья сочные со тщаньем в ступке измельчила,
Осторожно, без осадка, сок их отцедила.
Юноше в глаза пустила чудодейный сок.
Крепко чистый повязала на глаза платок.
Тот бальзам страдальцу раны, словно пламя, жег.
Лишь под утро боль утихла, и больной прилег.
Так пять дней бальзам держали на его глазах
И повязку не меняли на его глазах.
И настал снимать повязку час на пятый день.
А когда лекарство смыли с глаз на пятый день,
Видят: чудо! Очи Хейра вновь живыми стали.
Стал безглазый снова зрячим, зорким, как вначале.
С ликованием зеницы юноши раскрылись,
Словно утром два нарцисса свежих распустились.
А давно ль с волом, вертящим жернов, схож он был!
[331]Горячо хозяев милых он благодарил.
И с мгновенья, как открыл он зрячие зеницы,—
Мать и дочь сердца открыли, но закрыли лица.
[332] Дочка курда полюбила гостя своего
От забот о нем, от страхов многих за него.
Кипарис раскрыл нарциссы вновь рожденных глаз,—
И сокровищница сердца в деве отперлась.
Сострадая, возлюбила юношу она,
А прозрел — и вовсе стала сердцем не вольна.
Гость же для благодарений слов не находил
И за многие заботы деву полюбил.
И хоть никогда не видел он лица ее,
Но пришельцу раскрывалась вся краса ее
В легком шаге, стройном стане и в очах ее,
Блещущих сквозь покрывало, и в речах ее
Сладких — к гостю обращенных… Ласки рук ее
Часто гостю доставались. Новый друг ее
Был прикован к ней могучей властью первой страсти.
Дева — к гостю приковалась, — это ли не счастье?
Что ни утро — Хейр хозяйский покидал порог.
Он заботливо и мудро курда скот берег.
Зверя хищного от стада отгонять умел.
Ввечеру овец несчетных в гурт собрать умел.
Курд, почуяв облегченье от забот, его
Управителем поставил дома своего
И добра. И стал он курдам тем родней родни,
И взялись допытываться в некий день они,
Что с ним было, кем в пустыне был он ослеплен.
И от них не скрыл он правды. Им поведал он
Все — и доброе и злое, с самого начала:
Как у друга покупал он воду за два лала
И о том, как ранил сталью Шерр зеницы глаз,
И, коварно ослепивши, бросил в страшный час
Одного его в пустыне, и, воды не дав,
Скрылся, платье и рубины у него украв.
Честный курд, лишь только повесть эту услыхал,—
Вознеся молитву небу, в прах лицом упал,
Возблагодарив Яздана, что не погубил
Юношу, что цвет весенний в бурю сохранил.
Женщины, узнав, что этот ангелоподобный
Юноша исчадьем ада мучим был так злобно,—
Всей душою привязались к гостю своему.
Слугам дочь не позволяла услужить ему,
А сама у них и яства и кувшин брала,
Воду Хейру подавала, а огонь пила.
И пришлец без колебаний отдал сердце ей,
Ей — которой был обязан жизнью он своей.
И когда он утром в степи стадо угонял,
Вспоминал о ней с любовью, с грустью вспоминал.
Думал он: «Не дружит счастье, вижу я, со мной.
Нет, не станет мне такая девушка женой.
Беден я, она — богата, совершенств полна.
Ей немалая на выкуп надобна казна.
Я — бедняк, из состраданья принят ими в дом…
Как же можно о союзе думать мне таком?
От того, чего я жажду и чему не быть,—
Без чего мне жизнь не радость, — надо уходить».
В размышлениях подобных он провел семь дней.
Как-то вечером пригнал он стадо из степей.
Перед курдом и любимой он своею сел.
Словно нищий перед кладом, перед нею сел,
Словно жаждущий над влагой, жаждущий сильней,
Чем когда лежал, томимый раною своей.
И во всем он им признался. Через брешь его
Сердца — скорбное открылось Хейра существо
Перед курдом. Хейр промолвил: «О гостелюбивый
Друг несчастных и гонимых! Ты рукой счастливой
Оживил мои зеницы, горькой слепотой
Пораженные! Мне снова жизнь дана тобой!
Ел и жажду утолял я с твоего стола,
Жизни чистый хлеб вкушал я с твоего стола.
Осмотри внутри, снаружи осмотри меня:
Кровью всей моей, всей жизнью благодарен я!
Отдарить же я не в силах, — в том моя вина.
Голову мою в подарок хочешь? Вот она!
Мне в беспечности отныне стыдно пребывать
И твоею добротою злоупотреблять.
Ведь за то добро, что здесь я получил от вас,
Неимущий — я не в силах отплатить сейчас.
Может, смилуется вечный надо мною бог:
Даст мне все, чтоб я пред вами долг исполнить мог.
Затоскую, лишь от милых сердце удалю…
Но уволь меня от службы, отпусти, молю!
Много дней, как я оторван от краев родных,
От возможностей немалых и трудов своих.
Завтра поутру собраться я хочу домой…
Хоть от вас и удаляюсь, но всегда душой
Буду с вами я, о ясный свет моих очей!
Я душой прикован к праху у твоих дверей.
Я уйду, но ты из сердца Хейра не гони.
Хоть и буду я далеко, Хейра не вини
За уход! Великодушья разверни крыла,
Чтобы память сожаленьем душу мне не жгла».
Лишь на этом речь окончил юноша свою,—
Будто бы огонь метнул он в курдскую семью.
Все сошлись к нему. Рыданья, стоны поднялись.
Вздохи слышались, и слезы по щекам лились.
Плачет старый курд. Рыдает дочка вслед за ним.
Стали мокрыми глаза их, мозг же стал сухим.
Кончили рыдать, в унынье головы склонив,—
Старый курд сидел в раздумье долгом, молчалив…
Поднял голову с улыбкой. Он, казалось, был
Озарен счастливой мыслью. Он освободил
Свой шатер от посторонних — пастухов и слуг,
И сказал: «О мой разумный, благонравный друг!
Может, прежде чем достигнешь города родного,
Встречными в пустыне будешь ты обижен снова!
Жил ты — окружен заботой, как родной, у нас.
Был, как приведенный небом и судьбой у нас.
Добрый же своих поводьев злу не отдает
И друзей от всяких бедствий зорко бережет.
Дочь одна лишь — дар бесценный бога у меня.
Сам ты знаешь. А богатства много у меня.
Дочь услужлива, любезна, и умна она.
Я солгал бы, коль сказал бы, что дурна она.
Спрятан мускус, но дыханьем внятен для людей,
И чадрой красы не скроешь дочери моей.
Если, друг, ты расположен к нам душой своей,
Сыном стань моим и мужем дочери моей.
Избираю нашей дочке я тебя в мужья.
Чтобы жили вы безбедно, дам богатство я,
И в покое, в ласке, в счастье буду я средь вас
Жить, покамест не наступит мой последний час!»
Только Хейр такое слово курда услыхал,
Радостный, лицом на землю он пред ним упал.
Весело они беседу в полночь завершили.
Разошлись и в благодушье, в мире опочили.
Лишь проснулось утро, словно шахский часовой,
И в степи запела птица, словно золотой
Колокольчик часового, и на трон высокий,
Со счастливым гороскопом, сел султан востока,
[333]—
Встал отец добросердечный первым с ложа сна
И устроил все, чем свадьба у людей красна.
Дочь свою с любовью Хейру отдал поутру,
Пир устроил — с Утаридом повенчал Зухру.
Ожил вялый цвет, от жажды умиравший дважды,
И в живой воде нашел он утоленье жажды.
Жаждущему сладкоустый кравчий дал во благо
Влагу слаще и целебней, чем Ковсара влага.
И они в довольстве жили — дружною четой.
И обычай древних чтили — простоты святой.
