И каждый день, едва взойдет заря
И солнце, как Юсуфов лик горя,
Окаймлено пыланьем светло-синим,
Полнеба красит цветом апельсинным,—
Лейли подставит золоту чело,
Чтобы зарделось нежно и светло.
И многие всем сердцем засмотрелись
На девственную утреннюю прелесть
И, отозвавшись на младой огонь,
Ножом себе царапали ладонь.
[259] И Кейс бродил, влюбленный и безмолвный,
Как зрелый плод, румяным соком полный.
Дни шли и шли. И день настал, когда
Пришла взаимных вздохов череда.
Жилища их любовь опустошила,
С мечом в руке над ними суд вершила.
И между тем как немы их уста,
Уже роились слухи неспроста,
И сорвана завеса с детской тайны,
И весь базар взволнован чрезвычайно.
И как они ни сдержанны, — не смолк
Всеобщий пересуд и кривотолк.
Ведь и в засохших зернышках нетленный
Благоухает мускус для вселенной.
Как будто ветер, вея поутру,
Приподымал за уголок чадру
С чела любви. Они терпели честно:
Ведь тайна лишь двоим была известна.
Но что терпеть, что пользы им молчать,
Когда с запрета сорвана печать?
Любой их взгляд красноречивей слова.
Найдется ль средство от мученья злого?
Путь пламени любовь нашла сама —
И вырвалась. И Кейс сошел с ума.
Да, он, глядевший на Лейли украдкой,
Снедаем был безумной лихорадкой
И рядом с ней, и близко от нее —
Лишь растравлял отчаянье свое.
Ведь сердце — путник над скалистой бездной,—
Когда сорвешься — помощь бесполезна.
А тот, кто этой доли не знавал,
Его Меджнуном странным называл.
[260] Да, был он одержим. Не оттого ли
Он кличку подтверждал помимо воли?
За то, что люди брешут, будто псы,
Он был лишен возлюбленной красы.
За толки их, насмешками плененных,
Похищен был у лани олененок.
Лила Лейли бесценный жемчуг слез,
И Кейсу плакать горестно пришлось.
И он бродил по рынку и вдоль улиц,
И все, кто с ним, рыдающим, столкнулись,
Что на него дивились и глазели,
Что слышали напев его газели,—
Все ринулись за ним оравой шумной,
Кричали вслед: «Меджнун, Меджнун, безумный!»
А он и впрямь с рассвета до звезды
Не признавал ни сбруи, ни узды.
Он будто гнал осла над черной кручен.
Но из-под ног ушел песок горючий,
Посыпался непрочный тот карниз,
И сорвался осел с поклажей вниз.
Он, как свечи слабеющий огарок,
Ненужный днем, и ночью был не ярок.
И что ни утро он спешил босой,
Чтоб повстречаться с милою красой.
Простоволосый, он бежал в пустыню,
Чтоб увидать любимую святыню.
Он шел, чтобы к шатру ее прильнуть.
И долог был его обратный путь.
Быстрее ветра он спешил туда,—
Назад он плелся будто сквозь года.
К ней он летел на сотне крыл летучих,
Назад — дорога в терниях колючих.
К ней — водопада пенистый полет,
Назад — ползущий по ущельям лед.
Он не боялся волдырей и ссадин,
Летел, как будто несся вихорь сзади.
Как на коне летел, не чуя ног,
А шел назад — разбит и одинок.
И будь судьба к нему благоприятна,
Он не пришел бы никогда обратно!
Рассказ о том, как Меджнун, совсем обезумев от любви, бродит с друзьями по городу и в степи около кочевья племени Лейли. Он обращается к ветру с мольбой донести до возлюбленной слова о его страсти и его мучениях.
Меджнун идет с друзьями в горы Неджда к кочевью племени Лейли и видит ее издали в распахнутом шатре.
Опущена фата над ненаглядной,
И сломан мост через арык прохладный.
Меджнун в разлуке с милой горевал
И по ночам газели распевал,
И по утрам он брел на то же взгорье
С толпой друзей таких же нищих. Вскоре
Стал повсеместной притчей их позор.
И жаловались все, потупив взор,
Отцу на сына. Вздохи, укоризны
Сын услыхал. Но сделан выбор в жизни!
Что рассужденья здравые, когда
Влюбленному мила его беда!
Отец скорбел о сыне и, поведав
О том родне, просил ее советов.
По мнению старейшин, лишь одна
Дорога здесь пригодна и честна:
Не медлить с начинанием, из мрака
Извлечь Меджнуна и добиться брака.
Шейх амиритов быстро собрался
В дорогу. Провожала челядь вся.
Уже достигли Неджда. В это время
Все родичи красавицы, все племя,
Все — знать и челядь — вышли из шатров,
Чтоб чужеземцам предоставить кров.
С почетом принят был шейх амиритов.
«В чем ты нуждаешься? Скажи открыто».
Тот отвечал: «Хочу быть ближе к вам,
Прошу вас верить искренним словам».
И без утайки все сказал соседу:
«Ищу родства с тобою, не посетуй!
Как сочетать твое дитя с моим?
Мой сын рожден в пустыне и томим
Тоской по родниковой, свежей влаге.
А я забочусь о сыновнем благе
И говорю об этом без стыда.
Моя семья богатствами горда
И знатностью и пышностью известна.
Есть у меня желанье дружбы честной,
А для вражды всегда оружье есть.
Мне — жемчуг твой. Тебе — хвала и честь.
Ты продаешь. Товар в цене сегодня.
Торгуйся, чтоб я выше цену поднял,
Запрашивай, покуда спрос велик».
Так кончил речь отец, и в тот же миг
Второй отец ответствовал учтиво:
«Ты говорил весьма красноречиво.
Но пусть судьба решает за меня.
Могу ль сидеть у жгучего огня,
Не опаливши нашей дружбы честной?
Твой сын прекрасен, и родство мне лестно,
Но он для нас не родич и не друг,
Он счастья не внесет в семейный круг.
Он одержим безумием и болен.
Ты исцелить его, конечно, волен
Молитвами — тогда и приходи
Со сватовством. Но это — впереди!
Прощай, купец! А жемчуг твой с изъяном
Не предлагай ни в братья, ни в зятья нам.
В таких делах арабы, знают толк;
Боюсь молвы». И тут отец умолк.
И амириты после этой речи
Почувствовали стыд и горечь встречи.
Не принятые в племени Лейли,
С обидой по домам они ушли.
У всех у них одна забота ныне —
Как исцелить Меджнуна от унынья.
И каждый на советы был хитер,
Но что ни речь, то хворосту в костер:
«Немало есть у племени красавиц,
Пленительных и ласковых на зависть,
Чьи косы — мускус, и рубин — уста,
Есть и у нас на выбор красота!
Зачем же ты своей сердечной раной
Обязан той девице чужестранной?
Как плавно выступают, как стройны!
А ты чуждаешься родной страны!»
