После многих дорог, по которым скитался Иса,
На базар неизвестный его привели небеса.
Там собака валялась; душа уже в ней не ютилась,
Как Юсуф из колодца, из мертвой она удалилась.
И прохожие люди — сказанья о том говорят —
Перед павшей стояли, как сумрачных коршунов ряд.
Молвил кто-то: «О тлен! Удивляться, приятели, надо ль,
Что в наш мозг веет мраком пред нами лежащая падаль?»
И добавил другой: «Здесь не только для разума мгла,
Мне глаза она жалит, и душу она мне сожгла».
Каждый песню пропел все того же печального лада.
Поношенье в ней было, и горечь была, и досада.
Но Иса понимал, что людская толпа не права,
И сказал не о мрачном — о светлом сказал он слова.
И сказал он с красой сокровенной, невидимой дружен:
«Эти белые зубы прекраснее светлых жемчужин».
Улыбнулись прохожие: мрака распался покров,—
И блеснули их зубы от света услышанных слов.
Ты других не кори и себя не считай без порока.
Опусти свои очи. В злоречии много ли прока!
Держишь зеркало ты, отраженье родное любя.
Ты разбей это зеркало. Надо ли славить себя?
Ты в наряде весеннем, стоишь ты с весельем во взоре.
Как бы время тебя не заметило в этом уборе!
Чтоб укрыть твой порок, чтоб от ангелов был он вдаль,
Девять синих завес милосердно тебя облекли.
Где в лазурном кругу утоленье найдешь и веселье?
Многозвездная цепь — не твое, человек, ожерелье.
Ты — не пес, не тебе предназначен ошейник Плеяд,
[110]Ты — не ослик Исы, что же вьюки тебя тяготят?
Небосвод — вдовий плащ; над земным он склоняется лугом.
Что есть видимый мир? Это плод, пораженный недугом.
Мир, со всем, что придет, и со всем, что исчезло давно,—
Преходящ. Это — малое, это — пустое зерно.
Горький мир ты вкушаешь, хаджа! Разве есть в нем услада?
Не с тобой Низами: для меня его больше не надо.
В этой главе Низами говорит о том, что чрезмерного Значения красотам и прелестям мира (тема десятой речи) придавать нельзя. Жизнь человека все равно прекратится.
Некий мобед любовался весенним садом, но, увидев тот же сад осенью опустошенным, понял, что в этом мире все непрочно и тленно.
В этой главе Низами говорит о том, что преодолеть соблазны этого мира может всякий, у кого есть мудрость и сила воли.
Два мудреца поспорили о том, кто из них более мудр. Они решили испытать друг друга. Первый поднес второму чашу со смертельным ядом. Тот выпил яд, сразу понял, из чего он состоит, и уничтожил его действие противоядием. Затем он поднес первому мудрецу цветок, над которым сперва немного пошептал. Первый мудрец так боялся чар второго, в силе которых уже убедился, что, понюхав цветок, сразу умер, хотя никакой отравы в нем не было.
В ней говорится о золоте — кумире, влекущем к себе людей. Оно, говорит Низами, способно приносить пользу, но оно полезнее всего для тебя тогда, когда ты не берешь, а отдаешь, тратишь его.
Некий муж уехал в хадж и оставил все свое золото на хранение суфийскому шейху. Тот прокутил его до последней монетки. Вернувшись, паломник узнает, что деньги растрачены, но не требует у шейха их возврата. Шейх теперь стал нищим, а требовать золота можно только у богатых, а не у нищих.
О довольный! Ты к миру, в спокойствии сладком, привык.
Ты — осел на лугу, ты к кормушке склонившийся бык.
Что тебе это солнце, лазурных высот сердцевина,
Что тебе эта синь, эта выси просторной равнина!
Это только для тех, в чьем познанье сияющий свет.
У не знающих мира — о нем помышления нет.
Подними же свой взор, не довольно ль ты тешился дремой?!
Ты назначен идти по дороге, тебе незнакомой.
Почему же ты спишь, иль засада тебе не страшна?
Смертных, полных раздумья, всегда устрашала она.
Очи вскинь, рассмотри эти синие своды печали,
На ничтожность твою не они ли тебе указали?
Твой рассудок — старик, он рассеян. Предался он снам,
Он тебя позабыл. Ну так что ж! Призови его сам,
Кто бы знал о тебе, если б разума свет величавый
О тебе не вещал? Только с ним и добился ты славы.
Разум светлый — мессия; всегда он к познанию вел.
Без него ты — погрязший в дорожную глину осел.
По дороге ума ты иди за сияющим светом
Иль домой возвратись и забудь о скитальчестве этом.
Не пьяни мирный разум, его на пирушках поя.
Разве соколом ловчим ты будешь кормить воробья?
Даже там, где вино восхваляется словом приветным,
Разум сделал его нелюбезным тебе и запретным.
О вино! В пьяной чаше людская качается честь,
Но припомни о том, что вино древней мудрости есть.
Хоть сжигает вино все земные печали, но все же
Не вкушай ты вина; ясный разум сожжет оно тоже.
Ви́на — разум лозы, но вкушать огневое вино
Для утехи души лишь одним неразумным дано.
Всё желая постичь, не вкушай ты в томлении томном
То, что может все в мире таинственным сделать и темным.
Неразумным считай человека, вкусившего то,
Что каламом неведенья все обращает в ничто.
Ослепи ты глаза всех мечтаний непрошеных, чтобы
Вправить ноги в колодки глупцам, устремленным в трущобы.
Ты «алиф», что влюблен в свой высокий пленительный стан,
Ты безумною страстью к себе самому обуян.
Коль с «алифом» ты схож — птицей будь, потерявшею крылья,
Ты склонись буквой «ба», своего не скрывая бессилья.
Украшая собранье, стоишь ты, «прекрасный алиф»,
И к себе ты влечешь благосклонности общей прилив.
Не подобься шипу, что в лазурь устремился спесиво,
Ты склонись кроткой розою: роза смиренна на диво.
Не стремись поиграть, будь разумен. Ведь ты не дитя.
Помни: дни пробегают, не вечно блестя и цветя.
День уходит, и радостных больше не будет мгновений.
Солнце юности гаснет, и длинные тянутся тени.
Это ведомо всем, — ведь когда удаляется день,
Все, что в мире, бросает свою удлиненную тень.
Чтить не следует тени, как чтут ее заросли сада.
Будь светильником: тень уничтожить сиянием надо.
Эту тень побори, а поборешь — и в этот же день
Твой порок от тебя мигом скроется, будто бы тень.
Что сияет в тени? Чья во мраке таится основа?
Мы в тени трепетанье источника видим живого.
О поднявший колени, в колени склонивший лицо,
В размышленье глубоком себя обративший в кольцо!
Солнце таз золотой на воскресшем зажгло небосклоне,
Чтоб омыть от себя ты свои смог бы тотчас ладони.
Если в этом тазу будешь мыть ты одежду свою,
Из источника солнца в него наливай ты струю.
Этот таз для мытья, на который приподнял я вежды,
Стал кровав, стал не чист от твоей заскорузлой одежды.
От большого огня, что в тебе злые выжег следы,
В сердце жизни твоей не осталось ни капли воды.
Если плоть не чиста и томилась алканием страстным,
Что ж! Не всякое золото может быть самым прекрасным.
Если каждый вещать будет только лишь истину рад,
То с утробой пустой ненасытный останется ад.
Прямота не защита пред холодом иль перед жаром,
Но прямой не сгорает в аду, в этом пламени яром.
Если будешь кривить, будешь роком подавлен ты злым.
Беспечален ты будешь, покуда ты будешь прямым.
Будь подобен весам, будь в деяниях точен, размерен.
Взвесив сердце свое, в верном сердце ты будешь уверен.
Все крупинки, что ты будешь в жизни бегущей готов
Бросить в мир, их снимая с твоих благородных весов,—
Обретут свое место, и страшное будет мгновенье:
Пред тобой их размечут в грохочущий день воскресенья.
Надо всем, что ты прятал, суровый послышится глас.
Как немного ты роздал! Как мною хранил про запас!
Так не трогай весов — все на них указуется строго —
Иль побольше раздай, а себе ты оставь лишь немного.
Стебель розы согнулся, и шип в эту розу проник.
Лишь своей прямотой добывает усладу тростник.
Водрузи прямоту, — это знамя, угодное богу.
И протянет он руки, склоняясь к тебе понемногу.
