Выступил седьмой по счету узник и простер
Перед сумрачным Бахрамом слов живой узор:
«Я из тех, кто устранился от мирских тревог,
Кто идет путем дервишей. Мой вожатый — бог.
Длань узка, но взор мой, словно у свечи, широк.
На горенье ради мира я себя обрек.
Надо мной людских соблазнов стал невластен глас,
И от брения земного руки я отряс.
От воды, от сна и пищи отвратился я,
Без воды, без сна и пищи обходился я.
Не имев воды и хлеба, днем не пил, не ел;
Ночью же не спал я — ибо ложа не имел.
Утвердился я в служенье богу моему,
И не знал я дела, кроме как служить ему.
Взглядом, словом, делом людям благо приносить,—
Вот как я старался богу моему служить.
И за мною от везира стражники пришли.
Вызвал — посадил меня он от себя вдали,
Молвил: «Стал тебя в злодействах я подозревать!
А закон страны — злодеев нам велит карать…»
«О везир! — в ответ сказал я. — Мысли мне открой,
Жить по-твоему хочу я и в ладу с тобой!»
«Я боюсь твоих проклятий, — отвечал везир.—
Да скорее бог избавит от тебя свой мир!
Ты злонравен по природе, мстителен и зол.
Ты дурных молитв немало обо мне прочел.
Из-за злых твоих молений я ночной порой
Поражен, быть может, буду божией стрелой.
Только раньше, чем от злого твоего огня
Искра божьего проклятья опалит меня,
В глотке яростной молитву я запру твою:
Руки злобные в колодки с шеей закую!»
Заключил меня в оковы, неба не страшась,
Старика поверг в темницу нечестивый князь.
Как осла, что вертит жернов, он меня велел
Заковать; колодки, цепи на меня надел.
На семь лет меня он бросил в страшный сей затвор…
Я же скованные руки к небесам простер,—
Ниспроверг величье князя я мольбой своей
И сковал злодею руки — крепче всех цепей!
Хитростью меня он бросил в крепость, под замок.
Я же у него разрушил крепость и чертог!
А теперь я отдан небом доброте царя,
И из сердца бьет лучами радость, как заря!»
И прижал властитель к сердцу старца, как отца,
Льва — убийцу нечестивых, божьего борца.
Молвил: «Кроме слов о страхе пред мольбой твоей
И возмездьем, — слова правды не сказал злодей.
Но отшельнику молитву запретить нельзя.
Праведника, как убийцу, осудить нельзя!
И когда творил нечестья он рукой своей,—
Он произносил проклятье над главой своей!
И проклятье это пало на него, как меч,
Голову его мгновенно похищая с плеч.
Ты в награду все богатства, чем владел везир,
Всё себе возьми! Да будет над тобою мир!»
Но сказал дервиш: «Что делать стану я с казной?
Нет! Сокровищем ценнейшим поделись со мной,
Как с тобою поделился лучшим я!» И вот
Круг он сделал, закружился, словно небосвод,
Заплясал
[339], хоть бубен такта и не отбивал.—
И пропал. Растаял, словно вовсе не бывал.
Ночь. Бахрам решает своей рукой насаждать повсюду справедливость. Он не может сомкнуть глаз, вспоминая историю злого везира. Наутро он велит созвать весь народ перед дворцом.
Выводят Раст-Раушана и с позором вешают на дверях дворца. Шах произносит речь, в которой обещает отныне так казнить каждого насильника. Он рассказывает вельможам о пастухе, казнившем пса-предателя, призывает пастуха и щедро одаривает его.
Хакан, узнав о казни везира, пишет Бахраму письмо. Он сообщает, что Раст-Раушан был предателем: это он подстрекнул хакана идти войной на Иран, обещая собственноручно убить Бахрама. Хакан, пересылает все изменнические письма Раст-Раушана и клянется в верности Бахраму. Бахрам, возлюбив теперь одну лишь справедливость, отпускает семь красавиц царевен и забывает о семи дворцах — ему это все теперь не нужно.
Лал — замо́к жемчужной нити истины нетленной,
[340]Что немолчным наполняет звоном слух вселенной,—
Лал сказал: «Когда семь башен, с чашами вина,
Перед шахом заключили сказок круг сполна,—
Купол разума, что за́мком был его уму,
О летящем своде мира подал весть ему:
«Мудрый, удались от капищ идольских земли!
Убегай уничтоженья: вечному внемли!»
Этот голос у Бахрама дух воспламенил.
Шах от сказки и обмана взоры отвратил.
Видел: свод, что скатерть жизни свертывать спешит,
Рано ль, поздно ль — все в подлунной своды сокрушит.
Он семь куполов отвеял от очей, как сон;
В дальний — к куполу иному — путь собрался он.
Ведь один тот купол тленьем будет пощажен;
В нем до дня Суда правдивый дремлет, опьянен.
Семерых седых мобедов шах призвать велел,
Семь дворцов семи мобедам передать велел;
Вечный пламенник под каждым сводом засветил;
[341]В храмы пламени жилища страсти превратил.
Стал шестидесятилетним старцем властелин;
Забелел в кудрях-фиалках седины жасмин.
Стал служить Бахрам, как богу, истине одной
И чуждался неизменно радости земной.
Но однажды, чуждым ставший ловле и пирам,
С избранными на охоту выехал Бахрам.
Но не ловля, не добыча в степь царя влекла:
Сделаться добычей неба — цель его была.
Рать рассыпалась по степи. Каждый повергал
То онагра, то косулю. Лишь Бахрам искал
Одинокую могилу
[342]для жилья себе.
Убивал порок и злобу бытия в себе.
В солонцах, где лань к потоку в полдень не стремится,
Где газели — зол громада, а онагр — гробница,
Вдруг онагр, резвее прочих, в пыльных облаках
Показался и помчался в сторону, где шах
Ждал его. Он понял: этот ангелом хранимый
Зверь — ему указывает неисповедимый
Путь в селения блаженных. Устремил коня
За онагром. И могучий — с языком огня
Схожий легкостью и мастью — конь его скакал
По пескам, глухим ущельям средь пустынных скал.
Конь летел, как бы четыре он имел крыла.
А охрана у Бахрама малая была,—
Отрок или два — не помню. Вот — пещеру шах,
Веющую в зной прохладой, увидал в горах.
Кладезем зиял бездонным той пещеры зев.
И онагр влетел в пещеру; шах вослед, как лев,
В щель влетел, в пещере ярый продолжая лов;
Скрылся в капище подземном, словно Кей-Хосров.
Та пещера стражем двери стала для Бахрама,
Другом, повстречавшим друга в тайном месте храма.
Вдруг обвал пещеры устье с громом завалил
И Бахрамову охрану там остановил.
И хоть поняли: в пещеру эту нет пути,
Но обратно не решались отроки идти.
Вглядывались в даль степную, тяжело дыша, —
Не пылит ли войско в поле, шаху вслед спеша.
Так немалое в тревоге время провели.
Наконец к ним отовсюду люди подошли,
Увидали: вход в пещеру камнем заслонен.
И в мозгу змеи — змеиный камень заключен.
[343] Но чтоб местопребыванье шахское узнать,
Плетками юнцов несчастных начали стегать.
Громко закричали слуги, плача и божась,
Вдруг, как дым, из той пещеры пыль взвилась, клубясь,
И раздался грозный голос: «Шах в пещере, здесь!
Возвращайтесь, люди! Дело у Бахрама есть».
Но вельможи отвалили камни, и зажгли
Факелы, и в подземелье темное вошли.
Видят: замкнута пещера в глубине стеной.
Много пауков пред ними, мухи — ни одной.
Сотню раз они омыли стену влагой глаз.
Шаха звали и искали сто и больше раз
И надежду истощили шаха отыскать.
И о горе известили государя мать.
И, истерзанная скорбью, мать пришла Бахрама.
И она искала сына долго и упрямо;
Сердцем и душой искала, камни взглядом жгла,
Розу под землей искала — острый шип нашла.
Кладезь вырыла, но к кладу не нашла пути;
В темном кладезе Юсуфа не могла найти.
Там, где мать, ища Бахрама, прорывала горы, —
До сих пор зияют ямы, как драконьи норы.
И пещерою Бахрама Гура до сих пор
Это место именуют люди здешних гор.
Сорок дней неутомимо глубь земную рыли.
Уж подпочвенные воды в ямах проступили
Под лопатами, но клада люди не нашли.
Небом взятого не сыщешь в глубине земли.
Плоть и кость земля приемлет, душу — дар небесный —
Небеса возьмут. У всех, кто жив под твердью звездной,
Две есть матери: родная мать и мать-земля.
Кровная лелеет сына, с милым все деля;
Но отнимет силой сына мать-земля у ней.
Двух имел Бахрам богатых сердцем матерей,
Но земля любвеобильней, видимо, была:
Так взяла его однажды, что не отдала
Никому, ни даже кровной матери самой!..
Разум матери от горя облачился тьмой.
Жар горячечный ей душу иссушил, спалил.
И тогда старухе голос некий возгласил:
«О неистовствующая, как тигрица, мать!
Что несуществующего на земле искать?
Бог тебе на сохраненье клад когда-то дал;
А пришла пора — обратно этот клад он взял.
Так не будь невежественна, не перечь судьбе,
С тем простись, что рок доверил временно тебе!
Обратись к делам житейским. Знай: они не ждут.
И забудь про горе, — это долгий, тщетный труд…»
И горюющая гласу вещему вняла;
От исчезнувшего сына думы отвела,
Цепи тяжких сожалений с разума сняла
И делами государства разум заняла.
Трон и скиптр Бахрама Гура внукам отдала.
В памяти потомков слава их не умерла.
Повествующий, чье слово нам изобразило
Жизнь Бахрама, укажи нам — где его могила?
Мало молвить, что Бахрама между нами нет,
И самой его могилы стерт веками след.
Не смотри, что в молодости — именным тавром
Он клеймил онагров вольных на поле! Что в том?
Ноги тысячам онагров мощь его сломила;
Но взгляни, как он унижен после был могилой.
Двое врат в жилище праха. Через эти — он
Вносит прах, через другие — прах выносит вон…
Слушай, прах! Пока кончины не пришла пора:
Ты — четыре чашки с краской в лавке маляра.
[344] Меланхолия и флегма, кровь и желчь, — от ног
До ушей, как заимодавцы, зиждут твой чертог
Не навечно. И расплаты срок не так далек.
Что ж ты сердце заимодавцам отдаешь в залог?
Ты гляди на добродетель, только ей внемли,
Не уподобляйся гаду, что ползет в пыли.
Помни: все, чем обладаешь, — ткали свет и тьма.
Помни: все, чего желаешь, — яркий луч ума!
О, скорей от рынка скорби отврати лицо!
Огнь, вода, земля и воздух здесь свились в кольцо.
Хоть четыре дымохода
[345]в хижине, — тесна,
И темна для глаз и сердца, и душна она.
Ты отринь отраду мира, прежде чем уйти
В смерть, чтобы успеть от смерти душу унести.
Человек двумя делами добрыми спасет
Душу: пусть дает он много, мало пусть берет.
Много давшие — величья обретут венец.
Но позор тебе, обжора алчный и скупец.
Только тот достоин вечной славы, кто добра
Людям хочет, ценит правду выше серебра.
Нападений тьмы избегнуть не вольна земля.
На сокровищнице мира бодрствует змея.
Сладкий сок имеет финик и шипы свои.
Где целительный змеиный камень без змеи?
Все, что доброго и злого судьбы нам дарят,—
Это суть: услада в яде и в усладе яд.
Был ли кто, вкусивший каплю сладкого сначала,
Вслед за тем не ощутивший мстительного жала?
Мир — как муха, у которой медом впереди
Полон хоботок; а жало с ядом — позади.
Боже! Дай всегда идти мне правильным путем,
Чтобы мне раскаиваться не пришлось потом!!
Двери милости отверзни перед Низами!
Дом его крылом — хранящим в бурю — обними!
Дал ему сперва ты славу добрую в удел;
Дай же под конец благое завершенье дел!
