Низами говорит в этой главе о беспощадности судьбы, о бренности мира и советует не вверяться соблазнам земной жизни.
Продолжение речей о бренности земного, о неизбежности смерти, о необходимости духовной жизни.
Низами говорит, что написал эту поэму в память о своей умершей жене Афак, и умоляет Аллаха защитить своего рожденного Афак сына.
Низами советует своему семилетнему сыну прежде всего учиться.
Хосрову снится пророк Мухаммед, основатель ислама. Все беды Хосрова объяснены далее тем, что он, увидев во сне Мухаммеда и услышав его совет принять ислам, этого все же не сделал. Пробудившись, Хосров идет в сокровищницу и находит там древний талисман, на котором также начертано предсказание прихода Мухаммеда. Ширин уговаривает его внять этим знамениям, но Хосров не решается отказаться от веры предков.
Глава передает содержание письма, согласно легенде, отправленного пророком Мухаммедом Хосрову Парвизу. Хосров разорвал послание. Тогда по молитве Мухаммеда власть его пала, и он был убит Шируйе, страна его была завоевана арабами, вера отцов Хосрова исчезла.
Описание мираджа Мухаммеда, аналогичное тому, которое есть в «Сокровищнице тайн» (см. «О вознесении Пророка»).
В главе речь идет снова о неизбежности смерти, бренности земного мира, о силе случая. В конце главы Низами говорит о силе поэтического слова, о нетленности созданной им поэмы. Завершают главу строки, подобные «Памятнику» Горация.
Низами жалуется на завидующих ему соперников-поэтов. В конце главы он говорит о символическом значении поэмы.
Рассказ о том, как шах — третий адресат поэмы, — проезжая недалеко от Гянджи, потребовал к себе Низами, как поэт приехал к нему и был принят в соответствии со своим положением святого отшельника, как шах принял от Низами поэму и дал ему награду — грамоту на владение деревней, оказавшейся впоследствии разоренной и не приносящей дохода.
Второй, после Тогрула, адресат поэмы умер, обещав Низами награду. Низами подносит поэму Кызыл-Арслану, брату Джахан-Пехлевана, и выражает ему свое соболезнование по поводу кончины Джахан-Пехлевана.
Перевод П. Антокольского
Глава, по традиции, содержит восхваление единства Аллаха, построенное как молитва, как ряд обращений Низами к богу. Молитвенные обращения перемежаются с очень кратким (один-два стиха) изложением отдельных религиозно-философских положений (роль разума в познании и т. п.).
Восхваление пророка, построенное так же, как молитва. Содержит ряд философских положений и завершается хвалой четырем первым наместникам пророка — халифам Абу Бекру, Омару, Осману и Али.
Описание вознесения Мухаммеда на небо, схожее с содержащимся в «Сокровищнице тайн» (см. «О вознесении Пророка»). Глава завершается молитвой.
Низами говорит, что надо быть душою щедрым, как туча, и радостным, как расцветшая роза, странствующим, как солнце, и рассыпающим, как оно, повсюду золото мудрости. Далее он утверждает высшую ценность духовной жизни человека, стремления к познанию, по сравнению с грубыми чувственными удовольствиями от сна и еды, доступными и ослам. Затем он говорит о сотворенности мира Аллахом, о мере его познаваемости и путях познания.
Я был в тот день столь счастлив и богат,
Что позавидовал бы Кейкубад.
Не хмурил я изогнутых бровей,
Читая строки повести своей.
[248] Казалась верным зеркалом судьба.
И, волосы откинув мне со лба,
Дышало утро благовоньем роз,
И счастливо то утро началось.
Как мотылек в огне златой свечи,
Как соловей в садах Барды в ночи,
На башне слов я знамя водрузил,
Свое перо в чернила погрузил,
Его расщеп алмазами точа.
Язык мой был болтливей турача.
Себе сказал я: час пришел, восстань!
Тебе судьба приносит счастья дань.
Где твоему безделию предел?
Не отстраняйся от великих дел.
На благородный лад настрой свой саз.
Кто спорит с жизнью, тем она далась,
Кто с поднятой проходит головой,
Тот человек бывалый, боевой.
Как зеркало, верна душа его,
Не отражает криво ничего.
А тот, кто чужд народу своему, —
Как бы закутал лживый лоб в чалму.
Судьба благая! Требуешь ли ты,
Чтоб были руки делом заняты?..
Так я мечтал. И вдруг звезда летит.
Вот он, мой жребий, — что мне возвестит?
Найду ль почет за столько дней труда,
И дастся ль мне сокровище тогда?
Так я гадал… И вижу наконец,
Посланье шаха мне принес гонец.
[249] Как он писал, чудесный каллиграф,
Витиеватым почерком убрав
Страниц пятнадцать! Что ни буква — сад.
Как шаб-чираг, слова его горят:
«О друг и брат, ближайший меж людьми!
Словесных дел волшебник, Низами!
Проснись! Восстань от сладостного сна.
Яви нам чудо. Мощь тебе дана,
Чтоб на арене слова своего
Нам доказать благое мастерство.
Хотим, чтоб в честь Меджнуновой Любви
Гранил, как жемчуг, ты слова свои.
Чтобы, Лейли невинность обретя,
Ты был в реченьях свежим, как дитя,
Чтоб, прочитав, сказали мы: «Ей-ей!
Клянемся мы державою своей,
Что сладость книги стоит сотен книг».
Ты перед нами некогда возник
В чертоге слов, как некий шах Хосров.
Так не жалей опять своих даров,—
Арабской ли, фарсидской ли фатой
[250]Украсишь прелесть новобрачной той.
С твоим искусством дивным, Низами,
Знакомились мы прежде. Так пойми:
Для чьей отрады, для чьего лица
Ты нанизал свой жемчуг из ларца?
Мы знаем толк в речениях людских,
Мы замечаем каждый новый стих.
Но к тюркским нравам непричастен двор,
Там тюркский неприличен разговор.
[251] Раз мы знатны и саном высоки,
То и в речах высоких знатоки!»
Прочел я… Кровь мне бросилась в лицо,—
Так, значит, в ухе рабское кольцо!
И не поднять из мрака мне чела,
И на глазах как пелена легла,
И не найти сокровищ золотых…
И замер я, и ослабел, затих,
И голову запрятал от стыда…
Где близкий, кто бы понял, в чем беда?
Вновь дополнять творенье — смысла нет.
А рядом сын любимый, Мухаммед,
Как тень моя скользящая, был тих.
Он подошел и сел у ног моих
И говорит: «Не раз ты мяч бросал,
«Хосров — Ширин» недаром написал;
Сердца людей еще повесели
И напиши Меджнуна и Лейли,
Чтоб две поэмы были двойники.
Он — Ширваншах. Вы оба высоки.
Твое владенье — не Ширван, а мир.
Но он знаток, он знатен, он кумир.
Нарядных он потребовал прикрас,—
Садись пиши, как ты писал не раз».
Я отвечал: «Уместна эта речь!
Ты чист, как зеркало, остер, как меч.
Но как мне быть? Душа раздвоена.
Мысль широка. Дорога к ней тесна.
И узок вход рассказу моему.
Хиреет речь, зажатая в тюрьму.
Мне площадь как ристалище нужна,
Как поле для лихого скакуна.
Такая радость, ведомая всем,
Мне не дана. Вот отчего я нем.
Изящество и легкость — вот узда,
Чтоб речь была отважна и тверда,
А от печали рабской и цепей
Она звучит трусливей и слабей.
И если нет на волю мне пути,
Откуда слово ценное найти?
Где музыка, где вина, где меджлис,
Где сад, чтоб мысли светлые зажглись?
Сухой песок, пустыня,
[252]темя гор…
Иной народу нужен разговор:
Чтоб слово было сердцем рождено,
Чтобы звенело радостью оно!
Рожденное без радости — мертво.
Но шах велит, чтоб именем его,
Закованный в наряд чужих прикрас,
Я все же точно выполнил приказ!
Чтобы его величество, сочтя
Мой жемчуг, забавлялся, как дитя!
Чтобы влюбился будущий мой чтец
В творенье, кто бы ни был — хоть мертвец!
Я начал рыть и средь глубоких ямин
Набрел на клад, на философский камень.
Природе нужен только краткий путь,
Чтоб не терялся в беспорядке путь.
И путь мой краток был, и голос ясен,
И сладостен напев, и строй согласен.
Размер стиха, как море
[253]в пляске волн,
Но сонных рыб — живой добычи — полн.
Иные ищут сладости словесной,
Но свежести не знают полновесной.
Но никому среди глубин морских
Не попадалось раковин таких!
И каждый бейт мой, свежестью сверкая,
Дороже, чем жемчужина морская.
Когда искал я эти жемчуга,
Не поскользнулась смелая нога.
Я спрашивал — а сердце отвечало.
Я землю скреб — нашел ключей начало.
Весь мой избыток, весь душевный пыл
Я отдал, чтоб рассказ закончен был.
Четыре тысячи стихов и больше
Сложил в четыре месяца, не дольше.
Свободный от житейских мелочей,
Сложил бы их в четырнадцать ночей.
