Старый курд отдает все свои богатства — стада — молодой чете… Пастбища истощились, курдам приходится откочевать. Хейр набирает запас листьев, которые исцелили его глаза, а также листья со второй ветви дерева, исцеляющие от падучей… Хейр с родными приходит в столицу. Дочь падишаха больна — у нее падучая. Шах обещает отдать ее в жены тому, кто ее вылечит. Если же кто возьмется лечить, но не сможет вылечить, тому отрубят голову… Многих врачей шах уже казнил. Хейр жалеет шахскую дочь и решает ее вылечить. Это ему удается, и он получает шахскую дочь в жены. У везира этого шаха дочь слепа. Хейр исцеляет и ее и тоже берет в жены. Два дня он проводит у дочери шаха, день — у дочери везира и три дня у дочери курда… Шах умирает и престол достается Хейру… Как-то раз случайно Хейр видит Шерра. Он велит схватить его и привести к нему в сад. Шерр вынужден во всем сознаться. Он умоляет простить его, ссылаясь на свое имя — «Шерр» — «зло», — которое толкает его на дурные поступки. Хейр, вспоминая, что его имя значит «добро», отпускает его. Но курд — тесть Хейра, который всегда был около него с обнаженным мечом, настигает негодяя и одним ударом сносит ему голову.
«Мать моя была душевной доброты полна,
Средь старух была ягненком истинным она.
Чтобы мне не скучно было, помню, как-то днем
Мать моих веселых сверстниц пригласила в дом.
К трапезе она радушно всех их позвала,
Кушаньям — как говорится — не было числа.
Дичь, баранина и с тмином всяческая снедь,—
Перечислить угощений мне и не суметь.
Не припомню я названий лакомств дорогих,
Розовой халвы, миндальной — и сластей других.
Все там было, чем осенний урожай богат —
Яблоки из Исфахана, рейский виноград.
Но о гроздьях и гранатах речь я отложу,
Лучше о гранатогрудых девах расскажу.
Сыты лакомой едою были все давно
И пригубливать устали сладкое вино.
Смех, веселье, разговоры тут пошли у нас.
За смешным рассказом новый следовал рассказ.
Та — про чет, а та про не́чет, — все наперебой…
Каждой рассказать хотелось о себе самой.
Очередь до среброгрудой девушки дошла,
Хороша она, как сахар с молоком, была.
Лишь она заговорила — птичий хор в саду
Смолк и рыбки золотые замерли в пруду.
Упоительный открыла слов она родник,
А язык ее рассказа — был любви язык.
Нас она повеселила повестью такой:
«Жил-был юноша — любезен и хорош собой.
Юному Исе в науках был подобен он,
Как Юсуф, был светел сердцем и беззлобен он.
Люди знанья за ученость славили его,
Верующие примером ставили его.
Сад был у него — прекрасный, как Ирема сад,
Амброю благоухавший, радовавший взгляд.
В нем рождались, раскрывались райский плод и цвет,
Шла молва, что им подобных в целом мире нет.
Все сердца тянуло в этот лучший из садов,
Где росли и расцветали розы без шипов.
Если поискать, — конечно — шип один нашли б,
Но защитою от сглаза вырос этот шип.
Под тенистыми ветвями там ручьи текли.
Там нарциссы над ручьями, лилии цвели.
Этот сад благоуханный с четырех сторон
Был высокою стеною крепко огражден.
Окружил свой сад хозяин глиняной стеной,
Чтобы в тень его проникнуть глаз не мог дурной.
Не один богач о саде сказочном вздыхал
И завистливые взгляды издали бросал.
Юноша хозяин часто заходил в свой сад —
Отдохнуть от шума, зноя городского рад.
Подрезал он кипарисы и сажал жасмин,
Мускус смешивал и амбру сада властелин.
На лужайках сам фиалки сеял он весной,
Новые сажал нарциссы там он над водой.
Проводил в саду хозяин целый день порой
И лишь поздно возвращался вечером домой.
Вот однажды ранним утром в сад он свой пошел,
Изнутри калитку сада запертой нашел.
Но в саду своем он звуки чанга услыхал,
Хоть вчера к себе он в гости никого не звал.
Песни радости услышал он в саду своем,—
Веселились, и смеялись, и играли в нем.
Множество в саду звучало женских голосов,
Изнутри закрыты были двери на засов.
Горожанки молодые, видно, здесь сошлись;
Знать, они в его владенья с ночи забрались.
Наконец не стало силы у него терпеть.
Ключ забыл, как видно, дома, — нечем отпереть.
В двери, стража вызвать силясь, он стучал и звал.
Гости — слышно, веселились, а садовник спал.
Вкруг стены своей высокой юноша пошел,
Трещину в углу дувала ветхого нашел.
И, увидев, что не может он войти в свой дом,
В собственной своей ограде выломал пролом.
Так забрался потихоньку в сад и, осмотрясь,
Словно вор, в своих владеньях он пошел таясь.
Чтоб увидеть, что за гости у него гостят,
И проведать, что за повод был для входа в сад,
Чтоб разведать потихоньку, что за шум в саду,—
Не попал ли уж садовник-старичок в беду?
Среди этих — озарявших сад его — цветов,
Наполнявших свод зеленый звоном голосов,
Были две жасминогрудых, привлекавших взгляд,
Вдоль стены они ходили, охраняя сад.
Чтоб не перелез ограду дерзкий кто-нибудь
И не мог луноподобных гурий тех спугнуть.
Только он вошел в пределы сада своего
Эти девушки за вора приняли его.
Палками его избили; на землю потом
Повалив, его связали крепким кушаком.
По незнанью — в преступленье ими обвинен,—
Был избит, и исцарапан, и унижен он.
Девушки, связав беднягу, перестали бить,—
Но зато его словами начали казнить:
«Был бы всяк твоим поступком дерзким возмущен!
Нет хозяина на месте! Жаль — в отлучке он!
Если дерзкий вор посмеет брешь пробить в стене,
То садовник властен вора наказать вдвойне!
Ты немного поцарапан. В цепи заковать
Надо бы тебя, негодный, и властям предать.
Ах ты, вор, сломавший стену! — не уйдешь теперь!
Если бы ты вором не был, ты вошел бы в дверь!»
А хозяин им ответил: «Этот сад — мой сад.
Я захлебываюсь дымом — от своих лампад.
Как лиса, в дыру пролез я… И к чему слова,—
Вход сюда открыт всегда мне шире пасти льва.
Если кто в свои владенья входит воровски —
Упустить их быстро может из своей руки».
Сильно девушки смутились. Все же — им пришлось
О приметах разных сада повести расспрос.
Верно он на все ответил. Повиниться им
Приходилось. И осталось помириться им.
Девушки владельца сада впрямь признали в нем,
Он красив был, юн, любезен и блистал умом.
Если женщина такого видит, ты ее
Не удержишь, откажись ты лучше от нее.
И по духу был им близок и приятен он,
Был от плена тут же ими он освобожден,
Живо крепкий развязали шелковый кушак,
Всхлипывая — извини, мол, если что не так…
Умоляя, чтоб хозяин юный их простил,
Расторопность проявили и великий пыл.
Чтобы гнев он свой на милость к ним сменил вполне,
Принялись пролом поспешно затыкать в стене.
В щель терновник набивали, камни и тростник,
Чтобы вор и впрямь в ограду сада не проник.
И, в смущении краснея, к юноше пришли,
В оправдание — рассказы длинно завели:
«Так хорош твой сад, что в мире все затмит сады,—
Пусть обильны будут сада этого плоды!
Молодые горожанки — ото всех тайком —
Полюбили собираться тут — в саду твоем.
Все красавицы, чья прелесть славится у нас,
Луноликие — утеха и отрада глаз,
Как светильник, полный ярких недымящих свеч,—
Очень любят это место наших тайных встреч.
Ты простишь ли нас, что были мы с тобой дерзки
И что воды возмутили чистые реки?
Но сейчас ты на красавиц наших поглядишь
И с любой желанье сердца нынче утолишь.
В этот час они все вместе, верно, собрались.
Так — скорее к ним, смелее с нами устремись!
И которая из гурий взгляд твой привлечет,
Укажи нам, чтобы нёчет превратился в чет;
Только скажем мы два слова — и придет она,
И к ногам твоим покорно упадет она!»
Услыхал хозяин речи эти, и огнем,
Пробудившись, вожделенье запылало в нем.
Страсть его природе чистой не чужда была,
Целомудрия преграду вмиг она смела.
Набожность его кипящий затопил поток,
Близость женщин он спокойно вынести не мог.
И путем надежды страстной, как на яркий свет,
Он пошел жасминогрудым девушкам вослед.
Склонностью к красавцу были полны их сердца,
Довести они решили дело до конца.
Там в тени ветвей беседка старая была,
И тропинка их — к беседке прямо привела.
Девушки ему шепнули: «Малость посиди,
Притаись в беседке этой, в щелку погляди!..»
И ушли они. В беседку юноша вошел
И в стене ее отверстье малое нашел.
Живо к этому отверстью глазом он приник
И красавиц юных в сборе увидал цветник.
Шумное у них веселье вскоре началось,
Осыпать пошли друг друга лепестками роз.
Пред беседкою лужайка свежая была.
Ту зеленую лужайку роща стерегла.
Мраморный там красовался полный водоем,
Райский водоем Ковсара был его рабом.
Наполняем был он чистым, звонким ручейком,
Рыбки стаями играли и плескались в нем.
А вокруг того бассейна лилии росли,
И нарциссы и жасмины белые цвели.
Девушки, к воде склоняясь, в зеркале ее
Отраженье увидали среди рыб свое.
Их, как солнце, отражала чистая вода,
Их купаться привлекала чистая вода.
Весело они одежды начали снимать,
Пояса свои на бедрах стали распускать.
И разделись все, и в блеске наготы своей,
Словно жемчуг, погрузились в воду до грудей.
Сребротелые плескались радостной толпой,
Тела серебро скрывая темною водой.
Будто луны к Рыбе, в волны шумные вошли.
От Луны до Рыбы волны шумные пошли.
От бросающей дирхемы на воду луны,
Убегая, рыба темной ищет глубины.
Ну, а к светлым лунам этим, что играли всласть,
Рыба юноши, как в сети, и сама рвалась.
Целый день они плескались, за руки схватясь,
Над жасмином белоснежным белизной смеясь.
Шло вовсю у них веселье. Ты уж сам взгляни,
Как ладейки из гранатов делают они.
Та — Змея! Змея! — кричала, косы распустя,
И подруг своих пугала этим, не шутя.
Из беседки на купальщиц юноша смотрел,
Трепетал от нетерпенья он и весь горел,
Был как жаждущий, что воду видит пред собой,
Да не может дотянуться до нее рукой;
Трепетал он весь, не в силах дрожи превозмочь,
Как страдающий падучей в новолунья ночь.
Накупавшись, вышли девы, словно из шелков
Темно-пурпурных жасмины — на ковер цветов.
И в сияющий воздушный шелк облачены —
Шум затеяли и хохот, слышный до луны.
Видел он: средь них задорней всех одна была —
Весела, лицом румийским розово-смугла,
Всякому, кто в эти чары попадал, как в сеть,
Овладеть хотелось ею или умереть.
И таким гореть лукавством взгляд ее умел,
Что терял свой ум разумный, трезвенник пьянел.
Был пленен хозяин юной красотой луны —
Больше, чем огнем индийцы в храмах пленены
[336].
От души его преграды веры отошли…
Праведник, кляни неверье! Верных восхвали!
Через час те девы-стражи вновь пришли вдвоем,
Быстрые, любовным сами полные огнем.
Не сошел еще хозяин с места своего,
Девы стали, как хаджибы, спрашивать его:
«О хаджа! Из тех красавиц, что ты видел здесь,
Опиши скорей — какую нам к тебе привесть?»
Юноша словами живо им нарисовал
Ту, чей облик так в нем сильно сердце взволновал.
Только молвил, те вскочили и расстались с ним,
Уподобясь не газелям, а тигрицам злым.
И в саду неподалеку вмиг нашли ее,
Лаской, хитростью, угрозой привели ее.
Ни одна душа их тайны не могла узнать;
А узнала бы, так, верно б, ей несдобровать.
Привели луну в беседку — и смотри теперь —
Чудо: заперли снаружи на щеколду дверь…
А настроили сначала, словно чанг, на лад
Эту пери, что хозяйский так пленила взгляд.
Рассказали по дороге девы обо всем —
О хозяине прекрасном, добром, молодом.
И, не видевши ни разу юношу, она
Уж была в него — заочно — страстно влюблена.
А взглянула — видит: лучше, чем в рассказе, он;
Видит — золото. В рассказе был он посребрен.
Юношу лишил терпенья, жег любовный пыл.
Он со стройным кипарисом в разговор вступил.
«Как зовут тебя?» — спросил он. «Счастье», — та в ответ.
«Молви, пери, чем полна ты?» — «Страстью!» — та в ответ.
«Кто красу твою взлелеял?» Отвечала: «Свет!»
«Глаз дурной да не-коснется нас с тобою!» — «Нет!»
«Чем ты скрыта?» — «Ладом саза», — девушка сказала.
«В чем твое очарованье?» — «В неге», — отвечала.
«Поцелуемся?» — спросил он. «Шесть десятков раз!»
«Не пора ли уж?» — спросил он. «Да, пора сейчас!»
«Будешь ли моей?» — «Конечно!» — молвила она.
«Скоро ль?» — «Скоро», — отвечала юная луна.
Дальше сдерживать желанье не имел он сил.
Скромность он свою утратил, стыд свой погасил.
Как она свой чанг, за кудри гурию он взял.
Обнял стан ее и к сердцу горячо прижал.
Целовать он начал страстно сладкие уста —
Раз, и десять раз, и двадцать, и еще до ста.
Поцелуи распалили вожделенье в нем,
Запылала пуще жажда наслажденья в нем.
Он целебного напитка захотел испить,
Он живой воды в потоке захотел добыть.
Скажешь ты, что на онагра черный лев напал,
Всеми лапами онагра мощными подмял.
Но беседка эта ветхой, дряхлою была
И под тяжестью двойною трещину дала.
И обрушилась внезапно, с треском развалясь.
Так не кончилось их дело дурно в этот раз.
Он раскаянья избегнул, хоть и был смущен.
Прянула она направо, а налево — он.
Чтобы люди их увидеть вместе не могли,
Вмиг они разъединились, в стороны ушли.
Скрылся юноша в чащобе лиственных купин;
Тосковал он и томился горько там один.
И к подругам воротилась тюркская луна,
Хмуря брови, сожалений искренних полна.
Музыкантшей и певицей девушка была;
Села грустная — и в руки чанг она взяла.
И из струн исторгла звуки. И у ней сама
Песнь сложилась, что влюбленных свесть могла б с ума:
«Пусть поет, рыдает чанга моего струна
Всем, кто болен тем недугом, чем и я больна.
Кто влюблен, тот в сердце носит тягостный недуг,
Я полна неразделенных сокровенных мук.
О, доколь скрывать я стану жгучую любовь?
«Горе!» — я взываю. «Горе!» — повторяю вновь,
Разума меня лишает, мучит страсть меня.
Плачу от сжигающего грудь мою огня.
Хоть влюбленных презирает гневный небосвод,
Но и мысль о покаянье в сердце не придет.
Грех раскаиваться в сильной, искренней любви!
Не вольна я больше в сердце, не вольна в крови.
Любящий своей душою здесь не дорожит.
И влюбленных в этом мире гибель не страшит!»
Так она в печальной песне, сетуя судьбе,
Всю невольно разболтала правду о себе.
Те два перла, что держали нить в своих руках,
Смысл сокрытый понимали в песнях и стихах.
Поняли они, что грустен юноши удел,
Что меж ними там разлуки ветер пролетел.
И они нашли Юсуфа бедного того,—
Словно Зулейха, вцепились вновь они в него.
Повели они расспросы, — что произошло?..
Рассказал он все, как было. Горе их взяло,
Что расставленные ими сети порвались.
И налаживать все дело вновь они взялись.
«Ночевать в саду придется нам сегодня всем.
Мы займемся лишь тобою, более — ничем.
А придумать уж сумеем повод мы любой,—
Никого мы не отпустим ночевать домой.
И наедине ты будешь вновь с луной своей.
И бери в свои объятья ты ее смелей!
Обнаруживает белый день дела людей,—
Все скрывает ночь завесой темною своей».
Так сказали и расстались эти девы с ним.
И скорей пошли к подругам молодым своим.
Только ночь куницей черной скрыла наконец
Вечер — красный, как буртасский шелковый багрец,
Только солнца гвоздь укрылся за чертой степей
И зажглась кольчуга ночи тысячей гвоздей,
Исполняя обещанье, девы те пришли
И хозяину тюрчанку-пери привели.
Тополь жаждущие корни окунул в волну,
Солнце знойное настигло робкую луну.
Рядом — гурия, и больше никого кругом,—
Тут пещерный бы отшельник согрешил тайком!
Юношу любовь палящим вихрем обвила,
От желания в кипенье кровь его пришла.
То, о чем не подобает разговор вести,
Говорю тебе, читатель; бог меня прости.
С нею он свое желанье утолить хотел,
Он жемчужину рубином просверлить хотел.
Кошка дикая по ветке кралась той порой,
Наблюдая за мышиной земляной норой.
Кошка прыгнула и с шумом вниз оборвалась,
А влюбленным показалось, что беда стряслась,
Что неведомым несчастьем угрожает ночь…
И, вскочив, они в смятенье убежали прочь.
Бросили они друг друга, шума устрашась.
Посмотри: опять лепешка их недопеклась.
Грустная — к своим подругам девушка пришла,
Полная тоски сердечной, чанг она взяла
И запела песню, струны трогая рукой:
«Снег растаял. Аргаваны расцвели весной.
Горделиво стан свой поднял стройный кипарис,
И со смехом вкруг ограды розы обвились.
Соловей запел. Веселья вспыхнули огни,
И базара наслаждений наступили дни.
И садовник сад украсил, радующий взгляд.
И державный шах явился, осмотрел свой сад.
Чашу взяв, вина из чаши он испить решил.
Но упал внезапно камень, чашу ту разбил.
О, ограбивший мне сердце! Множишь только ты
Муки сердца. Дать мне радость можешь только ты.
Я стыжусь тебе признаться, как терзаюсь я.
Сердце без тебя уныло, жизнь темна моя!»
Знающие тайну лада этих грустных слов
Тайну пери вновь узнали из ее стихов.
И печалясь и вздыхая, двинулись опять
Эти девы в чащу сада — юношу искать.
Словно вор, укравший масло
[337], горем удручен,
Возле брошенной сторожки притаился он.
Там, где ивы нависали низко над ручьем,
Он лежал в глубокой муке, наземь пав лицом.
Еле-еле отозвался он на голос их,
Пораженный этим градом неудач своих.
Две наперсницы в тревоге повели расспрос,
И в досаде были обе чуть ли не до слез.
Но подумали: «Не поздно! Еще длится ночь…»
И пошли, чтобы влюбленным в деле их помочь.
Успокоили подругу, что, мол, нет беды…
И цветку послали кубок розовой воды.
Вот к возлюбленному пери та явилась вновь,
В ней еще сильней горела к юноше любовь.
За руку ее хозяин, крепко взяв, повел
В чащу сада и глухое место там нашел,
Где был густо крепких сучьев свод переплетен,
Будто на ветвях деревьев был поставлен трон.
Он красавицу в укромный этот уголок,
Нетерпением пылая, как в шатер, увлек.
Пышную траву, как ложе, для нее примял,
И, горя восторгом, к сердцу милую прижал.
Как жасмин — на саманидских шелковых коврах —
Наконец была тюрчанка у него в руках.
Вновь он вместе был с прекрасной девой молодой.
Млея, роза истекала розовой водой.
Наконец была в объятьях у него луна.
Он ласкал ее. В обоих страсть была сильна.
Быстро кости продвигал он, клетки захватил,
Он соперницу, казалось, в нардах победил.
Миг один ему остался — крепость сокрушить
И бушующее пламя влагой потушить.
Полевая мышь на ветке, возле ложа их,
Подбиралась осторожно к связке тыкв сухих,
Что на дереве подвесил садовод-старик.
Мышь веревку этой связки перегрызла вмиг.
На землю упала связка; раскатясь кругом,
Загремели тыквы, словно барабанный гром,
Будто грянул отступленья грозный барабан.
На ноги вскочил хозяин, страхом обуян.
С грохотом вторая связка наземь сорвалась —
И опять газель от барса вихрем унеслась.
А хозяин думал: «Стража в барабаны бьет,
Мухтасиб, стуча в литавры, с гирями идет…»
Бросив туфли, он в смятенье — тоже наутек.
Где бы спрятаться, искал он в чаще уголок.
Задыхаясь от испуга, трепеща, бледна,
К двум подругам прибежала бедная луна.
Время некое молчала; дух перевела,
В руки чанг взяла, завесу тайны подняла.
Так запела: «Я слыхала, смущена душой,
Что влюбленный повстречался с девой молодой.
Он желанного добиться от нее хотел,
Знойною объят любовью, жаром изомлел.
К сердцу юную турчанку он хотел прижать,—
Жаждет кипарис весною лилию лобзать.
К сладостным гранатам устремился он,
И под лиственною сенью с ней укрылся он;
Чтоб жемчужницей, хранящей жемчуг, овладеть,
Чтоб сокровищницы тайной дверцу отпереть.
Иву красную прозрачной кровью оросить,
И халву на чистом блюде с сахаром смесить,
Вдруг внезапная тревога, грохот, стук и гром…
Облетел цветник в осеннем ветре ледяном.
По цветку в тоске остался робкий мотылек,
Снова — жаждой истомленный от воды далек.
Почему в неверном ладе песню ты ведешь,
И когда же строй для чанга правильный найдешь?
Только я бы строй с тобою правильный нашла,
Как струна с другой струною, петь ты начала!»
Только свой напев пропела пери, в тот же миг
Быстрый ум ее наперсниц правду всю постиг.
Снова обе побежали юношу искать.
Чтоб исправить и наладить их дела опять.
Пристыжен и перепуган, — где-то под кустом,—
С вытянутыми ногами он лежал ничком.
Девы ласково беднягу подняли с земли
И расспросы осторожно, мягко повели.
Он ответил, что ни в чем он тут не виноват,
Что холодный адский ветер вторгся, видно, в сад…
А наперсницы, воскликнув: «Это ничего!» —
Все рассеяли сомненья в сердце у него.
Развязали этот узел живо. И — гляди —
Ожила опять надежда у него в груди.
В поучение сказали: «Опыт свой яви!
И настойчивее надо быть в делах любви!
Выбери побезопасней место для гнезда,
Чтоб напасть не прилетела новая туда.
Зорко вас теперь мы сами будем охранять.
Тут на подступах, как стражи, будем мы стоять».
И к подруге воротились, и опять взялись
Уговаривать прекрасный, стройный кипарис.
Чтоб она набег свой тюркский совершила вновь,
Чтоб пошла и подарила юноше любовь.
И пошла она, всем сердцем юношу любя.
Увидав ее, хозяин позабыл себя.
Он за локоны, как пьяный, ухватил ее.
В угол сада потаенный потащил ее.
Там укромная пещера вырыта была,—
Куполом над ней сплетаясь, жимолость росла.
И жасмины поднимали знамя над стеной.
Сверху — заросль, а под нею — вход пещеры той.
Места лучшего хозяин больше не искал;
Местом действия пещеру эту он избрал.
Разорвав густую заросль, путь он проложил
И красавицу проворно за собой втащил.
Расстегнул на ней он платье, позабыв про стыд.
Расстегнул и то — о чем мой скромный стих молчит,
Обнял эту роз охапку, все преграды смел…
И уверенной рукою приступ свой повел.
Палочка не окунулась в баночку с сурьмой,
А уж свод горбатый новой занялся игрой;
Несколько лисиц в пещере пряталось на дне,
Чтобы, позже на охоту выйти при луне.
Выследил их волк свирепый: голоден он был.
А на этих лис давненько зубы зверь точил.
В этот миг, прокравшись к лисам, начал он их рвать.
Лисы в ужасе от волка бросились бежать,
Выскочили из пещеры. Волк за ними вслед,
Прямо по чете счастливой, здесь не ждавшей бед.
Рухнул столп любви хозяйской. Рать увидел он,
На ноги вскочил, рычаньем, лаем оглушен.
Весь в земле, в пыли, метался он по сторонам.
Что в его саду случилось — то не ведал сам;
В ужасе не понимая, что ему начать,
Где спастись теперь, не зная — и куда бежать.
Девы, что взялись усердно помогать ему,
Что от всей души хотели счастье дать ему,
Что стояли, словно стражи, на его пути,
Милую его схватили, не дали уйти.
«Что за подлые уловки? — ей они кричат.—
Ах ты этакая! Бесы, что ль, в тебе сидят?
Долго ли еще ты будешь этак с ним шутить?
Иль по злобе хочешь вовсе в нем любовь убить?
Да ведь даже с незнакомым так шутить нельзя!
А тебе, злодейка, это извинить нельзя.
На какие ты уловки хитрые пошла,
Сколько раз его ты за ночь нынче прогнала?»
Та клялась, что невиновна, начала рыдать.
Но подруги не хотели клятвам тем внимать.
Услыхал хозяин звуки гневных голосов,
Подоспел — свечу увидел между двух щипцов.
Их упреки и угрозы услыхал хаджа,
На лице любимой слезы увидал хаджа.
«Стойте! — крикнул он. — Не смейте больше обижать
Ту, что нужно, как ребенка, нежно утешать.
Берегитесь вы и знайте — нет на ней вины,
Но дела судьбы и в малом кознями полны.
Как ни ловок муж проворный на пути земном,
Но всегда пребудет неба вечного рабом.
И сегодня нам не дьявол, а пречистый бог
Помешал и удержаться от греха помог.
Нам препятствия решило небо возвести,
И несчастью преградило все оно пути.
Тот, кого с дороги правды див не совратит,
Сердцем чист. А чистый сердцем зла не совершит.
Кто к греховному привязан от рожденья, тот
Стороною от дороги праведных идет.
Эту пери был бы каждый в жены взять счастлив.
Поступать нечестно с нею мог бы только див.
И неужто эту деву может оскорбить
Тот, кто мужествен, способен искренне любить!
По пути греха не может верный муж пойти,
Если встанет добродетель на его пути.
Если яблоню весною сглазит глаз дурной,
То никто плодов не вкусит с яблони такой.
Твари здесь на нас смотрели сотней тысяч глаз,
И поэтому не вышло ничего у нас.
Что прошло, — пускай. Не будем плохо поминать.
В том же, что осталось, должен честь я сохранять.
Клятвой тайною и явной здесь поклялся я,
Перед небом и землею обещался я:
Если ночь благополучно наконец пройдет
И охотницу добычей дичь сама возьмет,—
То отныне я пред богом обручаюсь с ней
И по всем законам брака сочетаюсь с ней».
Девушки его речами были смущены,
Набожностью столь примерной были сражены.
Две сообщницы склонились перед ним главой,
Восклицая: «Слава чистой совести такой,
Что посеяла благие в сердце семена,
Что дурному совершиться не дала она!
О, как много мнимых тягот видим мы кругом,
Что нежданно озаряют счастьем и добром!
О, как часто от несчастий человек храним
Тем, что горько называл он бедствием своим!»
А когда светильник мира над горами встал
И сияньем с горизонта глаз дурной прогнал,—
Астролябии рассвета стрелка замерла
И столпы небес паучьей сетью оплела,—
С ярким факелом в деснице ветер прискакал,
И хозяина из сада в город он умчал.
От непрошеных помощниц тех освобожден,
Вновь султана знамя поднял по-хозяйски он.
Но вчерашней ночи пламя тлеющим костром
Вспыхивало — и сильнее пламенело в нем.
В городской свой дом вернувшись, слово он сдержал.
Цели он своей немедля добиваться стал.
С той ночной луною браком сочетался он,
Уплатил калым достойный, как велит закон.
Он счастливцем был, что воду чистую открыл,
И в дозволенное время сам ее испил.
Он нашел родник, как солнце чистый, — в нем — добро,—
Как жасмин чистейший, белый, словно серебро.
Происходит свет прекрасный дня — от белизны.
И от белизны небесной светел блеск луны.
Чистых нет цветов. С изъяном каждый в мире цвет,
Кроме белого, — в одном лишь в нем изъянов нет.
Все, что чистотой блистает, все, что запятнать
Невозможно, мы привыкли «белым» называть.
И в часы служений богу, перед алтарем
Вечного, мы в одеянье белом предстаем».
А когда жасминогрудой пери смолкла речь,
Шах Бахрам ее в объятья поспешил привлечь.
И таких ночей счастливых много славный шах,
Веселясь, провел в прекрасных тех семи дворцах.
И его высокий этот свод благословил,
И семи небес ворота перед ним раскрыл.
