Белизною широкой покрылся восток,
А на западе сумрака скрылся поток.
И Властитель, рожденный на западе, снова,
Все войска разместив, ждал чудовища злого.
Вот румийцы на правом крыле, а отряд
Из берберов за ними свой выстроил ряд.
А на левом крыле узкоглазых Китая
Встали многие сотни, щитами блистая.
Искендер был в средине. Как сумрачен он!
Конь хуттальский под ним будто яростный слон.
А буртасы на той стороне, и аланы,
Словно львы, бушевали, взволнованны, рьяны.
С барабаном свой гул грозный колокол слил;
Над равниной в трубу затрубил Исрафил.
От литавр, сотрясающих мир без усилья,
В скалах Кафа Симург растрепал свои крылья.
Но кричали литавры от страха: рога
Напугали их воем, пугая врага.
И войска с двух сторон свое начали дело,—
Для кого в этот день счастье с неба слетело?
И зловещий, в одежде своей меховой,
Но равнине пошел, будто слон боевой.
От него смельчаки вновь не знали защиты:
Все свой бросили щит, все им были убиты.
Из толпы царских воинов, скрытый в броне,
Снова выехал витязь на черном коне.
Так огнем он сверкнул, меч свой вскинувши смело,
Что у жаркого солнца в глазах потемнело.
И узнал Искендер: это доблестный тот,
Что не раз выступал, сил румийских оплот.
И встревожился царь своим сердцем радивым:
Этот смелый столкнется с чудовищным дивом!
И подумал Владыка, тоской обуян:
Эту гордую шею свернет Ариман!
Стал наездник, уздою владевший на диво,
Вновь являя свой жар, вкруг ужасного дива,
Словно ангел, кружится. От века вовек
Небосвод вкруг земли так вот кружит свой бег!
Думал доблестный: первым стремительным делом
Передать свою силу язвительным стрелам,
Но, увидев, что стрел бесполезны рои,
Рассердился отважный на стрелы свои.
Он постиг: во враге грозных сил преизбыток,
И достал, и метнул он сверкающий слиток.
Если б слиток подобный ударил в коня,
То коня не спасла бы любая броня.
Но, в гранитное тело с отчаяньем пущен,
Был о твердый гранит страшный слиток расплющен.
И огромный, увесистый слиток второй
Был спокойно отброшен гранитной горой.
Третий слиток такую ж изведал невзгоду.
Нет, песком не сдержать подступившую воду!
И, увидев, что слиток и злая стрела
Не чинят силачу ни малейшего зла,
Всадник взвил крокодила и с пламенем ярым
Устремился к дракону, дыхнувшему жаром;
Он пронесся, ударом таким наградив
Это чудо, что пал покачнувшийся див.
Но поднялся дракон, заревев из-под пыли,
И опять его пальцы железо схватили.
И нанес он удар изо всех своих сил,
И железным крюком смельчака зацепил,
И с седла его сдернул, и вот без шелома
Оказался носитель небесного грома:
И явилась весна; как цветка лепесток
Был отраден румянец пленительных щек.
И не стал отрывать головы столь прекрасной
Поразившийся джинн; сжал рукою он властной
Две косы, что упали с чела до земли,
Чтоб вкруг шеи наездницы косы легли,
И за узел из кос к русам радостным живо
Повлекло эту деву косматое диво.
И, лишь был от румийцев отъят Серафим,
С криком радости русы столпились пред ним,
И затем лютый лев к новой схватке горячей
Побежал. Разъярен был он первой удачей.
И, заслышав противников радостный шум,
В гневе скорчился шах, возглавляющий Рум,
И велел раздразнить он слона боевого,
Наиболее мощного, дикого, злого.
И вожак закричал, и погнал он слона.
Словно бурного Нила взыграла волна.
Много копий метнул он в носителя рога
И с горящею нефтью посудин премного.
Но ведь с нефтью горшки для скалы не страшны!
Что железные копья для бурной волны?!
И, увидев слона с его злыми клыками,
Удивленный воитель раскинул руками.
И, поняв, что воинственным хоботом слон
Причинить ему сможет безмерный урон,
Так он сжал этот хобот руками, что в страхе
Задрожал грозный слон. Миг — и вот уж во прахе
Слон лежит окровавленный; дико взревев,
Оторвал ему хобот чудовищный лев.
Схвачен страхом — ведь рок стал к войскам его строгим
И румийцам полечь суждено будет многим,—
Молвил мудрому тот, кто был горд и велик:
«От меня мое счастье отводит свой лик.
Лишь невзгоды пошлет мне рука небосвода.
Для чего я тяжелого жаждал похода!
Если беды на мир свой направят набег,
Даже баловни мира отпрянут от нег.
Мой окончен поход! Начат был он задаром!
Ведь в году только раз лев становится ярым.
Мне походы невмочь! Мне постылы они!
И в походе на Рус мои кончатся дни!»
И ответил премудрый царю-воеводе:
«Будь уверенным, царь, в этом новом походе.
Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь:
И обдуман твой путь, и отточен твой меч.
Пусть в извилинах скал укрываются лалы,—
Твердый разум и меч проникают и в скалы!
Как и встарь, благосклонен тебе небосвод.
Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод.
Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже,
Чем все войско твое, но скажу тебе все же,
Что вещал мне сияющий свод голубой:
Если царь прославляемый ринется в бой,
То, по воле царя и благого созвездья,
Великан многомощный дождется возмездья.
Пусть груба его кожа и пусть нелегка
Его твердая длань и свирепа клюка,
Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом,—
Он — один, и на землю он может быть сбитым.
Не пронзит великана сверкающий меч.
Кто замыслил бы тучу железом рассечь?
Но внезапный аркан разъяренному змею
Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею.
Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь,
Потому что ты тверже не видывал кож,
Но, оковы надев на свирепого джинна,
Ты убить его сможешь». Душе Властелина
Эта речь звездочета отрадна была.
Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!»
И, призвав небеса, меж притихшего стана,
На хуттальского сел он коня; от хакана
Этот конь был получен на пиршестве: он
Был в зеленых конюшнях Китая рожден.
Взял свой меч Искендер, но, о славе радея,
Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея.
Он приблизился к диву для страшной игры,
Словно черная туча к вершине горы.
Но не сделали шага ступни крокодила:
Искендера звезда ему путь преградила.
И аркан, много недругов стиснувший встарь,
Словно обруч возмездья метнул государь,—
И петля шею дива сдавила с размаху;
И склонилась лазурь, поклонясь шаханшаху.
И когда лиходея сдавила петля,
Царь, что скручивал дивов, сраженье не для,
Затянул свой аркан и рукой властелина,
Волоча, потащил захрипевшего джинна.
И к румийским войскам, словно слабую лань,
Повлекла силача Искендерова длань.
И когда трепыхалась лохматая груда,
И пропала вся мощь непостижного чуда,—
Стало радостно стройным румийским войскам:
Их ликующий крик поднялся к облакам.
И такой был дарован разгул барабанам,
Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным.
Искендер, распознав, сколь был яростен див,
Приказал, чтоб, весь мир от него оградив,
Ввергли дива в темницу; томилось немало
Там иных ариманов, как им и пристало.
Увидав, что за мощь породил Филикус,
Был тревогой объят каждый доблестный рус.
Воском тающим сделался Руса властитель,
Возвеличился румского царства хранитель.
И певцов он позвал, и для радостных всех
Растворил он приют и пиров и утех.
Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом
Говорила о розах, раскрывшихся летом.
И веселый Властитель, вкушая вино,
Славил счастье, что было ему вручено.
Под сапфирный замок ночь припрятала клады,
И весы камфоры стали мускусу рады.
Все вкушал Искендер сладкий мускус вина,
Все была так же песня стройна и нежна.
То склонялся он к чаши багряным усладам,
То свой слух услаждал чанга сладостным ладом.
И, склоняясь к вина огневому ключу,
Он дарил пировавшим шелка и парчу.
И, пируя, о битве желал он беседы:
Про удачи расспрашивал он и про беды.
И сказал он о всаднике, скрытом в броне
И скакавшем, как буря, на черном коне:
«Мне неведомо: стал ли он горестным тленом,
Иль в несчастном бою познакомился с пленом?
Если он полонен, — вот вам воля моя:
Мы должны его вызволить силой копья,
Если ж он распрощался с обителью нашей,
То его мы помянем признательной чашей».
И, смягчен снисхожденьем, присущим вину,
Он припомнил о тех, что томятся в плену,
И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный,
Был доставлен в оковах боец бессловесный.
И на пир этой смутной ночною порой
Приведен был в цепях пленник, схожий с горой.
Пребывал на пиру он понуро, уныло.
Его тело, в цепях, обессилено было.
Он, безмолвно стеная, сидел у стола,
Но ему бессловесность защитой была.
Слыша стон человека, лишенного речи,
Царь, нанесший ему столько тяжких увечий,
Смявший силой своей силу вражеских плеч,
Повелел с побежденного цепи совлечь.
Благородный велел, — стал плененный свободным,
А вреда ведь никто не чинит благородным.
Обласкал его царь, вкусной подал еды,
Миновавшего гнева загладил следы.
Он рассеял вином несчастливца невзгоду,
Чтоб душа его снова узнала свободу.
И злодей, ощутив милосердия сень,
У престола простерся, как тихая тень.
Хоть к нему подходили все люди с опаской,—
Признавал он того, кто дарил его лаской.
Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив,
Из шатра убежал этот сумрачный див.
И в ответ всем очам, на него устремленным,
Миродержец промолвил своим приближенным:
«Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол,
Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?»
Но мужи, отвечая Владыке, едва ли
Объясненье всему надлежащее дали.
Молвил первый: «Степное чудовище! В степь
Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь».
«Опьяненный вином, — было слово второго,—
Он решил, что к своим проберется он снова».
Царь внимал говорившим с умом иль спроста,
Но свои им в ответ не раскрыл он уста.
Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою:
Синий свод удивит его новой игрою.
И вернулся беглец в его царственный стан,
На руках поднимая Нистандарджихан.
На ковер положил он ее осторожно
И поник, — мол, служу я Владыке не ложно.
И, Владыке оставив китайский кумир,
Он исполнил поклон, и покинул он пир.
Государь изумился: он видел не змея,—
Он узрел изумруд,
[432]верить взору не смея.
Но рабыня, являя застенчивый нрав,
Скрыла розовый лик под широкий рукав.
Увидав, что светило в шатре засияло,
Царь велел, чтобы в нём пировавших не стало.
И, желая увидеть нежданную дань,
Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань.
И, узрев этот лик, он постиг, что напасти
К сердцу шаха спешат: он у солнца во власти.
В этой темной ночи он увидел пери́.
Опьяненная! Нежная! Отсвет зари!
Дева рая из черного адского стана!
От Малика бежавшая к розам Ризвана!
[433] Кипарис, полный свежести! Розовый цвет
Раздающая розам, их просьбам в ответ!
Каждый взор ее черный — сердец похититель.
Не один ее взором сражен небожитель.
А уста! Из-за них в шумной распре базар!
Сколько сахара в них! Верно — целый харвар!
В этой розы объятьях забудешь кручины,
Потому что они не объятья, — жасмины.
И, увидев подарок, врученный судьбой,
Царь как будто кумирню узрел пред собой.
Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный,
Счел себя он рабом той, что сделалась вольной.
О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом!
Могут розы мечтать о Всевластном любом.
Царь узнал китаянку. Красив был и ярок
Обретенный в Китае хакана подарок,
Удивленный, он понял, что это она
Побеждала отважных, гоня скакуна.
Как ушла из гарема! Как билась красиво!
Как вернулась! Все это — не дивное ль диво?
И сказал он прекрасной китайской рабе:
«Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!»
И пред шахом счастливым, красою блистая,
Кротко очи потупила роза Китая,
И молитву о шахе она вознесла:
«Да вовеки венец твой не ведает зла!
Чтоб создать властелина сродни Искендеру,
Бог не глину берет, — правосудье и веру.
Пламень славы твоей очевидней, чем свет.
Благотворнее счастья твой светлый привет.
Благодатному дню ты даруешь начало.
Солнце светом твоим в небесах заблистало.
Венценосцы в лазурь свой возносят венец.
Но не каждый увенчанный — мощный боец.
Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой,
Ты и меч свой возносишь победный и правый.
На пиру говоришь ты — я милую мир,
А в бою удивляешь ты силою мир.
Ты — источник живой. И теперь это зная,
Лишь молчать я могу. Я ведь только земная.
Нежный вздох, государь, не проникнет сюда.
Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда.
У меня — черепки; не сверкает алмазом
Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом.
Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но
Никому было тронуть меня не дано.
Обо мне ведь промолвил властитель Китая:
«Вот ларец, а жемчужина в нем не простая».
Но царю не понравились эти слова.
На меня, полный гнева, взглянул он едва.
И, царем позабытая, пре́зрена всеми,
Я безмолвно укрылась в царевом гареме.
Огорченная горькой, нежданной судьбой,
Не прельстивши царя, я направилась в бой.
В первой схватке, по счастью царя Искендера,
Мной была против недругов найдена мера.
Во второй — не напрасно гнала я коня:
Сбила всех, что с мечами встречали меня.
Но затем, обольщенная днем несчастливым,
Я была сражена и похищена дивом.
Это был не воитель, а злой крокодил,
Пламень божьего гнева его породил.
Не предав меня смерти, из тяжких объятий
Меня тотчас он передал вражеской рати.
Будто молвил он русам: для царских палат
Под замком берегите мной найденный клад.
Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье,
Чтоб румийским слонам нанести пораженье.
Но когда румский царь, многомощный, как слон,
Во мгновенье слону предназначил полон,
Я, ликуя от шахской великой победы,
Вознесясь до небес, позабыла все беды.
Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок,
Что аркан твой летит, как стремительный рок,
Я еще огорчалась: повлек для полона —
Не для смерти в свой стан ты немого дракона.
Все ж, подумала я, не гуляет в степи
Злобный див, а на крепкой сидит он цепи.
В души русов проникли печалей занозы,
Стали желтою мальвой их рдяные розы.
И когда сумрак ночи, всю землю поправ,
Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав,
Словно гулю, связали мне руки и ноги
И в затвор поместили, потайный и строгий.
Хмурый воин меня снарядился стеречь.
Мне грозила бедой его темная речь.
Но с полночи прошло, и послышались крики.
До темницы моей шум домчался великий.
Налетела мгновенная туча, — о ней
Не дожди возвестили, а град из камней.
И вопил и стонал стан взволнованный вражий,
И в испуге бежали полночные стражи.
И голов без числа страшный див отрывал
И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал
Обезглавленных тел. На растущие горы
Из кровавых голов устремляла я взоры.
И ворвался ко мне мощью дышащий див
И порвал мои узы. Меня подхватив,
Он доставил меня к Искендера престолу:
Он от Рыбы вознес меня к лунному долу.
Я в темнице была, словно спрятанный клад,
Но теперь я познаю немало услад.
Ведь шелкам до́лжно быть на прельстительном стане,
Разве сладостной женщине место в зиндане?
Все, о чем я мечтала, явилось ко мне,
Или все, что я вижу, — я вижу во сне?»
И умолкла пери́. Восхитился Великий:
Расцвели, словно розы, ланиты Владыки.
Он, к колечку Луны прикоснувшись едва,
Молвил тонкие, словно колечко, слова:
«О нежнейшая роза, не знавшая пыли,
Все бои твои богом овеяны были.
Повлекла за собою ты душу мою:
Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою.
Я в боях тебя видел сражавшейся смело
И конем распаленным владевшей умело.
Но и здесь, что́ приманчивей взоров твоих?
В день войны, в час утех ты прекрасней других.
Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней,
Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!»
Звонкий чанг луноликая в руки взяла.
Лук из тополя был, из него же — стрела.
Избрала она лад, призывавший к усладам,
Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом:
«О взошедший на трон, всех великих поправ!
Необъятен твой разум и светел твой нрав!
Ты с челом своим юным — отрада для взора.
Сердце светлое шаха не знает укора.
Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда.
Ты, куда ни приходишь, берешь города!
Властелина душа отдохнуть захотела.
Нет греховных желаний у царского тела.
По каким бы путям ты ни вел свою рать,
Пусть горит над Великим небес благодать!
Да течет небосвод по цареву желанью!
Да поникнет весь мир под румийскою дланью!»
А затем о заветном запела она.
В сладкой песне тоска ее стала слышна:
«Расцвело деревцо за оградою сада,
И возникшим цветам деревцо было радо.
Только роза спала; был не вскрыт ее лал,
И нарцисс на лугу еще сладко дремал.
И в сосуде вино не пригублено было;
Видно, жаждущих сердце о нем позабыло.
Сад надеялся: кончит с охотою царь,
И придет к нежной розе с охотою царь.
Эту розу сорвет он весною счастливой.
Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы.
Неужели царю вовсе времени нет
Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет?
Завились лепестки; грусть в их каждом завое,
Но в осенние дни им грустней будет вдвое.
Ветер осени лют, обуял меня страх:
Все мои лепестки обратит он во прах».
Слыша песню рабыни, хватающей сердце,
Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце,
Сладкий стон ее чанга — о, сладостный клик! —
Возвещал, что красив ее сладостный лик,
Что ее красноречье являет желанье,
Чтоб возникло в царе огневое пыланье.
Но, проникнув душой в чанга звучную речь,
Не дал Властный себя вожделеньям увлечь.
Был разумен Воитель: уместна ль истома?
Уцелевших врагов он желает разгрома.
И велел он вина принести, а припас
На дорогу оставил: придет его час.
Златозвонную чашу он выпил за деву,
Столько сладостной неги придавшей напеву.
После — чашу спасенной от вражьих цепей,
Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!»
Повелела она своему поцелую
Освятить эту чашу, — затем золотую
Отдала шаханшаху. Рукою одной
Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой.
То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше,
То к Луне, что была всех возлюбленных краше.
Чтил он чин сластолюбцев. Умел он вдвоем
Есть печение сладкое с терпким вином.
И, уста усладив чашей сладостной винной,
Предались они дреме сладчайшей, невинной.
И в приюте услад, в окружении гроз,
Лишь лобзанья одни не страшились угроз.
