Вступление к письму, его начало
Благоговейным гимном прозвучало:
«Во имя вседержителя-творца,
Кто движет все светила и сердца,
Кто никогда ни с кем не будет равным,
Кто в скрытом прозревает, как и в явном,
Кто гонит тьму и раздувает свет,
Кто блеском одевает самоцвет,
Кто утолил любую страсть и жажду,
Кем укреплен нуждающийся каждый.
Затем писал он о любви своей,
О вечном пламени в крови своей:
«Пишу я, обреченный на лишенья,—
Тебе, всех дум и дел моих решенье.
Не так, ошибся: я, чья кровь кипит,—
Тебе, чья кровь младенческая спит.
У ног твоих простерт я безнадежно,
А ты другого обнимаешь нежно.
Не жалуясь, переношу я боль,
Чтоб облегчила ты чужую боль.
Твоя краса — моих молений Кааба,
Шатровая завеса — сень михраба.
Моя болезнь, но также и бальзам,
Хрустальный кубок всем моим слезам.
Сокровище в руке чужой и вражьей,
А предо мной одна змея на страже.
О, сад Ирема, где иссох ручей!
О, рай, незримый ни для чьих очей!
Ключи от подземелья — у тебя.
Мое хмельное зелье — у тебя.
Так приголубь, незримая, — я прах.
Темницу озари мою, — я прах.
Ты, скрывшаяся под крылом другого,
По доброй воле шла на подлый сговор.
Где искренность, где ранний твой обет?
Он там, где свиток всех обид и бед!
Нет между нами лада двух созвучий,
Но есть клеймо моей неволи жгучей.
Нет равенства меж нами, — рабство лишь!
Так другу ты существовать велишь.
Когда же наконец, скажи, когда
Меж нами рухнут стены лжи, — когда
Луна, терзаемая беззаконно,
Избегнет лютой нежности дракона,
И узница забудет мрак темницы,
И сторож будет сброшен с той бойницы?
Но нет! Пускай я сломан пополам!
Пускай пребудет в здравье Ибн Салам!
Пускай он щедрый, ласковый, речистый,—
Но в раковине спрятан жемчуг чистый!
Но завитки кудрей твоих — кольцо,
Навек заколдовавшее лицо!
Но, глаз твоих не повидав ни разу,
Я все-таки храню тебя от сглаза.
Но если мошка над тобой жужжит,
Мне кажется, что коршун злой кружит.
Я — одержимость, что тебе не снилась,
Я — смута, что тебе не разъяснилась,
Я — сущность, разобщенная с тобой,
Самозабвенье выси голубой.
А та любовь, что требует свиданья,
Дешевле на базаре мирозданья.
Любовь моя — погибнуть от любви,
Пылать в огне, в запекшейся крови.
Бальзама нет для моего леченья.
Но ты жива, — и, значит, нет мученья».
Дядя Меджнуна Селим из года в год заботится о нем и раз в месяц привозит ему пищу и одежду. Однажды он разыскал Меджнуна и, боясь зверей, издали приветствовал его. Меджнун узнал его и подозвал. Селим надел на него привезенное платье и достал пищу. Но Меджнун не стал ничего есть и все отдал зверям. Селим удивился и спросил, чем же он жив. Меджнун отвечает, что его пища — трава. Селим одобряет это и рассказывает притчу.
Однажды некий царь проезжал мимо обители отшельника. Увидев его жалкое жилище, шах был поражен и отправил к нему приближенного спросить, чем он живет в этой пустыне. Отшельник показал приближенному растертую траву — это его пища. Приближенный презрительно сказал: «Иди на службу к нашему царю, и ты избавишься от необходимости питаться травой». Отшельник ответил: «Если ты приучишься есть эту траву, то перестанешь служить царям». Меджнуна этот рассказ порадовал. Он стал расспрашивать Селима о друзьях и родных. Речь зашла и о матери Меджнуна. Селим отправляется за ней и привозит ее к Меджнуну.
Лишь издали на сына поглядела,
Лишь поняла, как страшен облик тела,
Как помутилось зеркало чела,—
Вонзилась в мать алмазная стрела,
И ноги онемели на мгновенье.
И вот уже она в самозабвенье
Омыла сына влагой жгучих слез,
Расчесывает дикий ад волос
И, каждый волосок его голубя,
Ощупывает ссадины и струпья,
Стирает пыль и пот с его лица,
И гладит вновь, ласкает без конца,
Из бедных ног колючки вынимая
И без конца страдальца обнимая,
Мать шепчет: «Мой сынок, зачем же ты
Бежишь от жизни для пустой мечты?
Уже числа нет нашим смертным ранам,
А ты все в том же опьяненье странном.
Уже уснул в сырой земле отец,
Уже не за горами мой конец.
Встань, и пойдем домой, пока не поздно.
И птицы на ночь прилетают в гнезда,
И звери на ночь приползают в дом.
А ты, бессонный, в рубище худом,
В ущелье диком, в логове змеином,
Считаешь жизнь людскую веком длинным,—
А между тем она короче дня.
Встань, успокойся, выслушай меня.
Не камень сердце, не железо тело.
Вот все, что я сказать тебе хотела».
Меджнун взвился, как огненный язык.
«Мать! Я от трезвых доводов отвык.
Поверь, что не виновен я нисколько
Ни в участи своей, ни в жизни горькой.
Не приведут усилья ни к чему.
Я сам себя швырнул навеки в тьму.
Я так люблю, что не бегу от боли,
Я поднял ношу не по доброй воле».
