Где ты? Где я? О том не знаю,
Чья ты? Ничья? О том не знаю.
Взял только песню в дальний путь.
Во имя бога — не забудь!
За ворох бед я душу продал,
Шелка за грязный ворох отдал,
Зато не стал ничьим рабом
И в горе радуюсь любом.
Повсюду зван в друзья и в гости.
Не надо мне игральной кости,
Не надо зрителей вокруг —
Дивить их ловкостию рук.
Не надо мне коня в дороге.
Печаль несет меня в дороге.
Но не печальна та печаль.
Где ты? Не знаю — и не жаль.
Как я ни медленно кочую,
Но на стоянках не ночую.
И скоро знак мне будет дан,—
Ударю в смертный барабан.
Не говори мне «доброй ночи».
Раз нет зари — нет доброй ночи:
Не приходя, ушла навек,
Так и не тронув сонных век.
С твоим приходом я в разладе,
С твоей душой моя в разладе.
Из тела выйти ей пора,—
Тогда ты выйдешь из шатра.
Но ты и я — едины оба.
И нам достаточно до гроба
Двух тел для сердца одного.
Да будет свято их родство!
Одним лучом рассветным брызни,
И проживу я сотню жизней.
Как вслед за утром белый день,
Мы вечно рядом — с тенью тень.
Нас две стрелы смертельных ранят.
На двух монетах нас чеканят.
Но разницы меж нами нет:
Века сотрут чекан монет.
Я ослеплен в твоем сиянье.
Но на далеком расстоянье
Я гибну, с тленьем не борясь,—
Башмак, с ноги упавший в грязь.
Я — войско, мчащееся к бою,
Когда-то послан был тобою,
И вот в погоне до сих пор,
Трубя в рога, скликаю сбор.
Весна в дождях несносных плачет,
Меджнун о ранних веснах плачет.
Ночь в лунных славится лучах.
Меджнун живет в твоих очах.
Я — черный раб, индус на страже,
Ты — пальма в солнечном мираже.
Я — опьяненный соловей,
В слезах над розою своей.
О, если бы не в отдаленье
Со мной делила ты томленье,
И в лунной пламенной тени
Мы — ты и я — вдвоем, одни,
Щека к щеке прижались нежно,
Глаза в глаза впились прилежно,
И в лунном пламенном плену
Тебя я тронул, как струну!
И кольца кос твоих ласкал бы,
И влажных губ твоих искал бы,
Пылал огнем и вновь желал,
И в скалах прятал, словно лал.
Не в одиночестве печальном,
Но на пиру твоем венчальном
Я пил бы сладкое вино.
Оно в раю разрешено».
Так спел Меджнун и вновь бежал в пустыню,
Без благодарности, без благостыни.
И та, кто тайно слушала, в слезах
Ушла назад, привета не сказав.
В Багдаде живет знатный юноша по имени Салам, испытавший много невзгод из-за любви. Рассказы о любви Кейса распространяются повсюду, всюду поют его грустные любовные стихи. Салам слышит эти стихи и решает пойти повидать Меджнуна. Несчастный, увидев Салама, позволяет ему подойти. На вопрос о том, зачем он пришел, Салам отвечает, что хочет запомнить все стихи Меджнуна. Салам пытается утешить Меджнуна — он сам тоже испытал много горя от любви.
Тот упрекает его и просит не считать его обычным влюбленным: Меджнун — «шаханшах любви», любовь — его сущность… Салам и Меджнун живут вместе в пустыне. Каждую строку, сложенную Меджнуном, Салам запоминает. Когда продовольствие, взятое с собой Саламом, пришло к концу, ему пришлось покинуть Меджнуна. Салам вернулся в Багдад и привез туда стихи Меджнуна.
Низами просит не считать Меджнуна обычным безумцем — ведь не каждый безумец слагает стихи, подобные жемчугу. Его возлюбленная — лишь повод пойти по пути к духовному совершенству; он никогда не искал сближения с нету, чтобы сохранить совершенство духовной любви. (Эту главу иногда считают интерполяцией, не принадлежащей перу Низами.)
Во времена Меджнуна был другой влюбленный безумец, чистый душой, слагавший стихи, по имени Зейд. Он любил свою двоюродную сестру. Зейд был беден, родители Зейнаб — богаты. Зейд посватался к Зейнаб и получил отказ. В горе он слагает стихи. Зейнаб держат взаперти, потом отдают замуж за богатого. Зейд, подобно Меджнуну, приходит в безумное отчаяние, его заковывают в цепи, друзья его покидают. Лейли узнает об этом, призывает Зейда к себе, угощает. Зейд передает послание Лейли Меджнуну, записывает стихи Меджнуна и отвозит их Лейли. Зейд, читая стихи Меджнуна, спрашивает его, в чем же его безумие. Ни один разумный таких стихов не слагал. Зейд уговаривает Меджнуна хотя бы принимать обычную пищу — сам он тоже в горе, но может есть. Меджнун просит его не говорить лишних слов. Его безумие — не одержимость злыми духами, а милость Аллаха. Это чувствуют даже дикие звери, окружающие Меджнуна. Он — не пленник в «колодце тела», его душа вечна. Он не жалуется на свою судьбу, ведь нет лучше жребия… Зейд молчит, пораженный глубиной речей Меджнуна. С тех пор он был лишь посредником между Лейли и Меджнуном и не пытался больше говорить с ним. (Эту главу также считают иногда интерполяцией, однако она, как и предыдущая, имеется во всех рукописях пяти поэм Низами.)
