Хосров во время пира сообщает Михин-Бану весть, принесенную ему Шапуром. Он решает отправить Шапура в свой родной город за Ширин. Шапур уезжает. Он находит Ширин в построенном для нее замке и поражен тем, что замок стоит среди бесплодных скал. Ширин рассказывает ему о кознях наложниц Хосрова. Ширин и Шапур отправляются в Берда'а.
Чуть опьяненный шах вздремнул; мечтает он:
Его благой удел свой позабудет сон.
И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане,
И развернул Слону рассказ об Индостане.
[180] «Где шах? Один взирай на все его края.
Ему лишь посох дан, уж нет ему копья!
Владыка мира, верь, уж не увидит мира,
А ты — владычествуй, тебе дана порфира».
И приближенные, а было их не счесть,
Друг другу не сказав, ему послали весть.
«Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье.
Мир выскользнет из рук, опасно промедленье.
Хоть в глине голова, — ты там ее не мой.
Хоть слово начал ты, — умолкни, как немой».
Когда Хосров узрел, что дней круговоротом
Он трону обречен и горестным заботам,—
Постиг он: с и́ндиго хранит поспешный рок
Бакан, и уксус дней от меда недалек,
И воздух, что родят земли неверной долы,—
То шершня кружит он, то в нем летают пчелы.
Опала, почести, любовь, и злость, и яд
С напитком сладостным — все это дни таят.
Земля! Какой ручей ты не засыплешь прахом?
Твой камень много чаш одним ломает взмахом.
Кто скован бытием — идет путями бед.
Покой — в небытии. Пути другого нет.
Брось на ветер скорей свой груз напрасный — душу!
Замкни темницу зла, моря забудь и сушу.
Весь мир — индусский вор; чтоб он не отнял кладь,
Чтоб не скрутил тебя — с грабителем не ладь.
Знай, в этой лавочке ты не отыщешь нитки
Без колющей иглы, лишь иглы в ней в избытке.
Вот тыквенный кувшин, вода в нем что кристалл.
Что ж от водянки ты, как тыква, желтым стал?
Деревьям лишь тогда в весенней быть одежде,
Когда все почки их разломятся, — не прежде.
Пока не сломит рок согнувшийся хребет,—
Он снадобья не даст для исцеленья, нет!
Наденешь саван ты, зачем же — молви толком,—
Как шелковичный червь, ты весь облекся шелком?
Зачем роскошество — носил бы полотно.
Тебя в предбаннике разденут все равно.
В простой одежде будь, она пойдет с тобою,
Пока ты бродишь здесь, дорогою любою.
Ты отряхни подол от множества потреб,
Доволен будь, когда один имеешь хлеб.
Творить неправду, мир, намерен ты доколе?
Тебе — веселым быть, мне — корчиться от боли?
Я в горе — почему ж твой слышится мне смех?
Я свержен — и тебе я не хочу утех.
Ты продаешь ячмень, а нам кричишь: пшеница!
В пшенице той ячмень сгнивающий таится.
Пшеницы я зерно, и желт я, как ячмень,
Пшеницы вкус забыл, измолот что ни день.
Довольно предлагать да прибирать пшеницу!
А мне — быть жерновом, перетирать пшеницу!
Была б ячменная лепешка, хоть одна,
Я разговлялся б ей, как по ночам луна.
О Низами! Из дней уйди ты безотрадных,
Весь этот грустный мир оставь для травоядных.
Питайся зернами да езди на осле.
Ты жди Исы, томясь в земном, житейском зле.
Ты — ослик. Вот и кладь! Одну ты знай заботу.
Ведь ослики — не снедь. Их ценят за работу.
Когда промчалась весть, что царствованья груз
Велением творца сложил с себя Ормуз,
Шах, в юном счастии не ведавший урона,
В столице поднялся на возвышенье трона.
Хоть в мыслях лишь к Ширин влекла его стезя,
Все ж царство упустить наследнику нельзя.
То государства он залечивал недуги,
То взоры обращал он в сторону подруги.
И за строительство его уж люди чтут,
Уж много областей он охранил от смут.
В несчастья вверженных залечивалась рана:
Шах справедливостью затмил Ануширвана.
Но вот закончились насущные дела,
Опять к любви, к вину душа его влекла.
Мгновенья не был он без чаши, без охоты.
Когда ж он о Ширин вновь полон стал заботы —
Спросил придворных он, что слышали о ней.
Ему ответили: «Уже не мало дней,
Как из дворца, что там, где сумрачно и хмуро,
Она умчалась прочь. С ней видели Шапура».
Круговращеньем бед внезапно поражен,
Шах небо укорял. Но что мог сделать он?
Воспоминания он предавался негам,
И черный конь прельщал его горячим бегом.
Как ночь его Шебдиз, ну, а луны — все нет!
Он камнем тешился, но помнил самоцвет.
