Уж солнце, как газель хотанскую, уводит

Веревка мрака в ночь — и вот на небосводе

Газелей маленьких за рядом вьется ряд,—

То звезды на лугу полуночном горят.

Царь, что газель, в чью грудь стрела вошла глубоко,

Внял яростным словам Ширин газелеокой.

И хлопья снежные помчались в мрак ночной,

И капельки дождя [238]мелькали, как весной.

От горести гора слезливой стала глиной.

И сердце ежилось, бредя ночной долиной.

Снег, словно серебро, пронзал окрестный мрак;

И на Шебдиза пал серебряный чепрак.

Звучал упреками Хосрова громкий голос,

Черноволосую не тронув ни на волос!

Как долго он молил, как жарко! Для чего?

Сто слов, — да не годны! Все! Все до одного!

Молил он и вздыхал — был словно пьян — все глубже.

Вонзались стрелы в грудь — о, сколько ран! — все глубже.

И вот еще текла в своем ненастье ночь,

А царь, нахмурившись, от врат поехал прочь.

То он к Шебдизу ник, то, будто от недуга

Очнувшись, все хлестал и торопил он друга.

Он оборачивал лицо свое к Ширин,

Но ехал, ехал прочь. Он был один! Один!

И ночи больше нет, — ее распалась риза,

Но нет и сильных рук, чтоб направлять Шебдиза.

Царь воздыханья вез, как путевой припас;

Он гроздья жемчуга на розы лил из глаз.

«Когда бы встретил я, — так восклицал он в горе,—

Колодезь путевой, иль встретил бы я взгорье,

Я спешился бы здесь, и я б не горевал,

Навеки близ Ширин раскинувши привал».

То вскинет руки царь, то у него нет мочи

Не плакать, — и платком он прикрывает очи.

И вот военный стан. Царем придержан конь,

А сердце у царя как вьющийся огонь.

Серебряный цветок освободили тучи,

И месяц заблистал над этой мглой летучей.

И царь вознес шатер до блещущих небес,

Для входа подвязав края его завес.

Но не прельщался царь всей прелестью вселенной,

Он сердце рвал свое, как рвет одежды пленный.

Он, позабыв покой, сжав пальцами виски,

Не поднимал чела с колен своей тоски.

Придворным, и ловцам, и стражам, и дестурам

Царь повелел уйти; остался он с Шапуром.

Как живопись творя, стлал пред царем Шапур

Узоры, говоря: «Не будь, владыка, хмур».

На пламень горести он лил благую влагу.

Смеяться в горький час имел Шапур отвагу.

«Тебя от горечи хочу я уберечь,

Поверь, нежна Ширин. Ее притворна речь.

Столь омрачившимся останешься доколе?

Ты рвешься к финикам, так знай — и пальма колет».

Хосров — он не сводил с Шапура жадных глаз —

Обильным жалобам открыл потайный лаз:

«Ведь видел ты, с какой пришла ко мне отравой

Та, что весь мир смутит улыбкою лукавой?

И бог не страшен ей! Смела, дерзка она!

Ну что же, женщина, так значит — нескромна.

Я шапку снял пред ней и бросил пред собою.

Как стройный кипарис, я встал пред ней с мольбою.

Но оттолкнула трон с порфирою она,

Ствол царственный снесла секирою она.

В мороз ее душа не сделалась горячей.

Ее безжалостность увидел каждый зрячий.

И речь ее была — секира и стрела.

В словах почтительных так много было зла.

Есть тернии в любви, но в этот час вечерний

Без меры я познал уколы этих терний.

Но и в моей груди ведь тоже сердце есть.

И злоба тоже ведь у страстотерпца есть.

Пусть, как Харут она, слетавший с небосклона,

Пусть в родинке ее все чары Вавилона,

Но так был холоден ее зимы налет,

Что для меня Ширин уж не Ширин, — а лед.

Но от моей любви, терпевшей поношенья,

Мне ведом — о Шапур! — источник утешенья.

Ребенка скверный нрав известен мамке. Нет

Соседа, чтоб не знал, каков его сосед.

Ширин — мой тайный враг! Мрак под личиной света.

Таится ненависть под нежностью привета.

Как жаден был мой пыл, как был напрасен он!

И вот, отверженный, рассудка я лишен.

Не слушала она; крутилась непогода;

И речь моя текла как будто больше года.

Мне в тьме полуночной свечи не принесла.

Бальзама мне от ран в ночи не принесла.

Хоть встретить Сладкую для каждого отрада,

Хоть сладостна Ширин, — мне новых встреч не надо!

Ведь встреча всех обид мне не искупит, нет!

Ведь с горьким вкусом хлеб никто не купит, нет!

Быть под ногой слона, быть мертвым на кладбище

Отрадней, чем просить у злого скряги пищи.

Быть лучше под водой, быть рыбой, чем свои

Моления нести в пристанище змеи.

Отрадней землю рыть. Да! Лишь не довелось бы

В дом недостойного свои направить просьбы!

Жемчужин чистых блеск не в чистых ли морях?

Кто роет черный прах, — найдет лишь черный прах.

Покинь пустую копь! Иль, чтоб душа угасла,

Мне быть светильником, в котором нету масла?!

Жизнь стоит ли вручать той прихотливой, той

Лукавой, для кого она лишь звук пустой?

Клянусь, еще таит подлунная долина

С павлином равную подругу для павлина».