Однажды от охотника, что вышел
Ночной порою, брань Меджнун услышал:
«Эй ты, забывший, где живет родня,
Беспамятный, без крова, без огня!
С одной Лейли ты нянчишься, как с куклой.
Мать и отец, все для тебя потухло.
Отец и мать ничто. Да это срам!
Уж лучше бы лежал в могиле сам.
Ты сыном называться недостоин.
Пока живет отец, сынок спокоен
По глупости, по молодости лет.
Но час пришел, отца на свете нет,—
Хоть помянул бы словом над гробницей,
Сходил бы раз родному поклониться,
Хоть признак сожаленья об отце
Возник бы на дурном твоем лице!»
И тотчас в раздирающей печали
Как будто струны чанга прозвучали,—
Таким он был, сыновний первый стон.
К могиле свежей устремился он.
Он увидал отцовское надгробье
И к вязкой глине, к земляной утробе
Припал всем телом, и в потоках слез
Его шальное горе прорвалось.
Он заболел горячкой в ту же ночь.
Ему не трудно было изнемочь:
И без того всей этой жизни краткой
Хватило лишь для встречи с лихорадкой.
Но каково в душевной смуте той
Внезапно очутиться сиротой!
Так он лежал, над прахом распростертый,
И был Меджнун еще мертвей, чем мертвый.
«Отец мой, где ты? Где душа отца?
Не отвращай от первенца лица.
Ты предпочел существовать без сына,—
Вот почему меж нас легла пучина.
А я не знал, как больно одному.
Я скоро сам уйду в такую тьму.
На помощь! О, как ты далек! На помощь!
Жизнь тлеет, словно уголек. На помощь!
Ты мой советчик, лучший друг — все ты.
Отвага сердца, сила рук — все ты.
Все, чем душа моя богата, — ты.
Благой наставник тариката — ты.
В такой дали безлюдной без тебя!
О, как идти мне трудно без тебя!
Не попрекай меня своей кончиной.
Я знаю сам, что был тому причиной.
Наездник, не объездивший коня,
Зачем ты не сумел взнуздать меня?
Я был жесток — ты кроток бесконечно.
Я злой мороз — ты жар любви сердечной.
Ты мучился, что первенца родил,—
А я кругом да около бродил.
Пушинку ты сдувал с моей постели,—
А мне и сны присниться не хотели,
Ковры стелил ты для моих пиров,—
А я забыл про милый отчий кров.
Прости, отец, молю о том усердно.
Обидел я тебя, обидел смертно».
Так он взывал, и плакал, и кричал,
И белый день слезами омрачал.
Ночь развернула черные знамена,
Скликая в небо звезды поименно.
И снова зори были высоки.
И снова бил он в барабан тоски.
Алхимик-солнце эликсиром утра
Природу всю позолотило мудро.
Но прах живой над прахом мертвеца
Еще вопил, не поднимал лица.
Не только об отце, почившем ныне,—
О всей своей неслыханной судьбине,
О той любви, которой не помочь,
О юности он плакал день и ночь.
Однажды он опять явился к Неджду
И увидал на старых свитках, между
Иных письмен, что правдою влекли,
Два имени — Меджнуна и Лейли.
Два имени друг к другу жались тесно.
Он разорвал сейчас же лист чудесный,
Он милой имя ногтем соскоблил.
И некто удивился и спросил:
«Что это значит, что второе имя
Руками уничтожено твоими?»
Он отвечал: «Не нужен знак второй
Для двух влюбленных. Ведь в земле сырой
Истлеет прах — и все равно услышат,
Что двое рядом после смерти дышат».
«Зачем же соскоблил ты не себя,
А милую?» Ответил он, скорбя:
«Безумный, я — лишь кожура пустая.
Пускай во мне гнездится, прорастая,
Любимая, пусть эта кожура
Ее от глаз укроет, как чадра».
Так он сказал и вновь ушел в пустыню,
И жил как скот, и привыкал отныне
К сухим корням и к стеблям горьких трав,
Так со зверьми он жил, как зверь, поправ
Закон людей, дикарский их обычай,
Далек от униженья и величья.
И звери с ним дружили и, дружа,
Не знали ни рогатин, ни ножа.
Лисицы, тигры, волки и олени
Шли рядом с ним иль ждали в отдаленье
Любого приказанья, как рабы.
Шах Сулейман, властитель их судьбы,
Надменно он в своих скитаньях длинных
Шел под зонтом из мощных крыл орлиных.
Он достигал таких монарших прав,
Что подобрел звериный хищный нрав.
Не трогал волк овечки нежноокой,
Не задирал онагра лев жестокий,
Собака не бросалась на осла,
И молоко пантеры лань пила.
Когда же он задремывал устало,
Хвостом лисица землю подметала,
Ложилась кротко лань у пыльных ног,
А прислониться он к онагру мог
И голову клонил к бедру оленя.
И падал лев пред спящим на колени.
Оруженосец верный и слуга.
Коварный Волк, чтоб отогнать врага,
Глаз не смыкал, всю ночь протяжно воя,
А леопард, рожденный для разбоя,
Отвергнул родовое естество.
Так все бродяги жили вкруг него,
Построясь в боевом порядке станом,
В общенье с ним живом и неустанном.
И, встретив эту стражу на пути,
Никто не смел к Меджнуну подойти —
Разорван был бы хищниками тотчас.
Глаза в глаза, на нем сосредоточась,
Пускали звери в свой опасный круг
Лишь тех, кто был Меджнуну добрый друг.
Учась у повелителя прилежно,
Таких гостей они встречали нежно.
С такою паствой жил он, как пастух,
Утешился его смятенный дух,
Доверясь этой первобытной мощи.
Он становился все смелей и проще,
И люди удивлялись дружбе той,
Звериной свите, смелой и простой.
И где бы ни был юноша влюбленный,
Он шел сюда, к пустыне отдаленной,
Чтоб на Меджнуна хоть разок взглянуть.
Паломник, совершая длинный путь,
Стоянку разбивал с Меджнуном рядом.
И стало для паломников обрядом
Делить с Меджнуном бедный свой обед,
Чтоб услыхать любви его обет.
И, съев крупицу из дареной доли,
Он все бросал зверям по доброй воле.
Так он кормил их летом и весной
И получал от них поклон земной,
Кормилец их, дающий хлеб насущный.
И рос и рос его отряд послушный,
Привыкли к рабству звери без числа.
Вся вольница их в челядь перешла.
Поклонник Зороастра, маг приучит
К подачкам пса — и пес, как кот, мяучит.
