Хосров видит во сне прекрасный сад и светильник. Шапур говорит ему, что Ширин со временем смирится.
Хосров пирует в шатре. Барбед и Некиса услаждают слух пирующих своим пением и игрой. Хосров потрясен, растроган. Он слушает их всю ночь Наутро Шапур идет к шатру, в котором прячется Ширин. Она просит Шапура, чтобы тот прислал к ней одного из певцов. Так начинается объяснение Хосрова и Ширин устами Барбеда и Некисы.
Ширин сожалеет о своей заносчивости и согласна пойти к Хосрову хоть в служанки — лишь бы он не грустил.
Хосров догадывается, что Ширин здесь. Он рад ей, он ей покорен, он страшится лишь разлуки.
Ширин изнемогает от любви. Она просит Хосрова, чтобы он ей наконец сказал, убьет он ее или обласкает.
Хосров призывает Ширин. Он клянется, что, если Ширин придет к нему, он навек сделает ее своей подругой, будет ей рабом.
Ширин снова молит о прощении. Она может принадлежать лишь Хосрову.
Хосров вновь призывает Ширин. Тогда Ширин велит Некисе:
Ширин зовет помириться «сегодня к ночи». Хосров в тоске, он разрывает на себе одежды. Он велит Барбеду:
Хосров молит о прощении. Он просит простить ему его измены. Он будет вечно верен Ширин… Песнь кончилась. Ширин, не вынеся томленья, страстно вскрикнула в своем шатре. Хосров отвечает ей криком. Он хочет тут же идти к Ширин. Шапур его останавливает.
Ширин выходит навстречу Хосрову и падает к его ногам. Хосров склоняется к ней, целует перед ней землю. Он клянется сделать ее своей супругой. Они пируют вместе. Хосров сперва не решается и прикоснуться к Ширин, но потом робко ласкает ее. Ширин уезжает в свои владения, а Хосров спешит в Медаин готовить свадьбу. Звездочеты составляют гороскоп, чтобы узнать день свадьбы, который будет счастливым.
Хосров посылает Ширин сказочно щедрые свадебные подарки — выкуп за нее. Ширин везут в шахскую столицу. Хосров вызывает мобедов и говорит им о великой чистоте и твердости Ширин: она осталась чиста, несмотря на его домогательства, Мобеды назначают сумму брачного выкупа и совершают обряд.
Всем розам небеса, сперва сказав: «Пробудим
Вас в день весны», — потом их предлагают людям.
Великий рок, венцу жемчужины даря,
Венец в жемчужинах наденет на царя.
Пловцы ныряют вглубь на поиски жемчужин,—
Чтоб стал жемчужин блеск с венцом царевым дружен.
Став слаще, чем джуляб, прекрасней, чем пери,
Ширин, позвав царя, промолвила: «Бери,
Пей сладкий кубок мой, пребудь в истоме сладкой.
Ты сладостно забудь все в мире, кроме Сладкой».
В словах, являющих величие и честь,
Ширин потайную царю послала весть:
«Не прикасайся ты сегодня ночью к чаше:
Два опьянения не входят в сердце наше.
Что яство для людей, чей ум затмит вино?
Поймет ли — солоно ль, не солоно ль оно.
Хмельной, найдя все то, к чему стремился страстно,
Промолвит: «Я был пьян, все бывшее — неясно».
И те, что во хмелю откроют свой замок,
Потом бранят воров, и все им невдомек».
По нраву эта весть пришлась владыке мира.
«Исполню, — молвил он, — веления кумира».
Но пьют в веселый день!.. Будь сломлена печать!
Себя на празднике не надо огорчать!
Пел снова Некиса́, бренчал бербет Барбеда,—
Звенела над Зухре их нежная победа.
То, полный сладости, пел мелодичный руд:
«Пусть длятся радости, пусть чаши все берут!»,
То кубок прозвенит, сверкая пред Барбедом:
«Всегда удачи свет тебе да будет ведом!»
И в сладостных мечтах о сладостной Ширин
Хосров испробовал немало терпких вин.
И промежутки царь все делает короче
Меж кубками. И вот проходит четверть ночи.
Когда же должен был, почтителен и тих,
К невесте царственной проследовать жених,—
Его, лежащего без памяти и речи,
К ней понесли рабы, подняв к себе на плечи.
И вот глядит Ширин: безвольный, допьяна
Царь упоен вином. Себя укрыв, она
Тому, кто, все забыв, лежит, как бы сраженный,
Другую милую отдаст сегодня в жены.
Она схитрила, что ж, — ты так же поступай
С тем, кто придет к тебе, упившись через край.
Из рода матери всегда жила при Сладкой
Старуха. Словно волк была она повадкой.
И с чем ее сравнить? О, диво! О, краса!
Скажу: как старая была она лиса,
Две груди старая, как бурдюки, носила.
От плеч ушла краса, колен исчезла сила.
Как лук изогнутый, была искривлена,
С шагренью схожая, шершавая спина.
Ханзол, несущий смерть! Кто глянул бы некосо
На щеки, — в волосках два колющих кокода.
Ширин, надев наряд на это существо,
Послала дряхлую к Парвизу для того,
Чтоб знать, насколько царь повержен в хмель могучий,
И сможет ли луну он отличить от тучи.
Старуха полога раздвинула края,—
Как будто из норы к царю вползла змея.
Как сумрак хмурая, — таких не встретишь часто,—
Была беззубая, но всё ж была зубаста.
Царю, когда к нему вошла сия лиса,
Уже овчинкою казались небеса.
Но все ж он мог понять, — он на усладу падкий:
Не так весенние ступают куропатки.
Не феникс близится, — ворону видит он.
Влез в паланкин Луны чудовищный дракон.
«В безумстве я иль сплю? — он прошептал со стоном.—
Где ж поклоняются вот этаким драконам?
Вот кислолицая! Горбунья! Что за стать!
Да как же горькая сумела Сладкой стать?»
Хосрова голова пошла как будто кругом.
Решил он: сей карге он сделался супругом.
…Старушки слышен крик… Промолвила Луна:
«Спасти ее!» И вот — к царю идет она.
К лицу прибавив семь искусных украшений,
[240]Откинув семь завес, вошла; плавней движений
Не видел мир. Пред ней — ничто и табарзад.
Вся сладость перед ней свой потупляет взгляд.
Она — что кипарис, сладчайший из созданий.
Она — сама луна, закутанная в ткани.
Что солнце перед ней, хотя она луна!
Ста драгоценней стран подобная весна!
Подобной красоты мир не смущали чары.
Все розы в ней одной, в ней сладости — харвары.
Она — цветы весны. О них промолвишь ты:
Одним счастливцам, знать, подобные цветы!
Блестящий Муштари пред ней померкнет. Пава
Пред плавною Ширин совсем не величава.
Ее уста — любовь. О, как их пурпур густ!
Но все ж ее уста еще не знали уст.
Весь Туркестан попал в силок ее дурмана.
Лобзания Ширин ценнее Хузистана.
О розы свежих щек! Вода из роз, взгляни,
Льет слезы от стыда; ее печальны дни.
Ты, томный взор, нанес сердцам несчетным раны!
О поволока глаз! Ты грабишь караваны!
Ширин! Ведь ты — вино: уносишь ты печаль.
Нет горя там, где ты. Оно уходит вдаль.
О сахар сахара, о роза роз! О боже!
Она явилась в мир — сама с собою схожей.
И царь протер глаза: они ослеплены.
Так бесноватых жжет сияние луны.
И как безумцы все, смущен он был Луною
[241]И хмеля сонного затянут глубиною.
…И пробудился царь. Свершился ночи ход.
Царь видит пред собой наисладчайший плод.
Невесту светлую ему послало небо,—
Пылающий очаг, назначенный для хлеба.
Ушел небиза хмель за тридевять земель.
Сладчайший поцелуй согнал с Парвиза хмель.
Он словно вин испил необычайных, новых.
И сад расцветных роз был сжат в руках царевых.
Лишь покрывало с уст, как эта ночь, — ушло,
Терпение царя мгновенно прочь ушло.
Краса весь разум наш вмиг обратит в останки.
Мани своим вином отравят китаянки.
Ворвался в Хузистан в неистовстве ходжа,
Лобзаний табарзад похитил он, дрожа.
Таких рассветных вин, как эти, — не бывало;
Таких блаженных зорь на свете не бывало!
И начал он сбирать охапки сладких роз,
И сам он розой стал в часы веселых грез.
И молвил он любви, что миг пришел, что надо
Уже вкушать плоды раскрывшегося сада.
То яблок, то гранат он брал себе к вину,
То говорил, смеясь: «К жасмину я прильну»,
И вот уже слились два розовые стана.
И две души слились, как розы Гюлистана.
Сок розы в чашу пал, о радости моля,
И сахар таял весь в плену у миндаля.
Так сутки протекли, и вот вторые сутки.
Нарцисс с фиалкой спит, и сладок сон их чуткий.
Так два павлина спят в тиши ночных долин…
Поистине красив склонившийся павлин!
Они, покинув сон, прогнав ночные тени,
Послали небесам немало восхвалений.
И, тело жаркое очистивши водой,
Молитвы должные свершили чередой.
Все близкие к тому, кто был на царском троне,
Окраской свадебной окрасили ладони:
В хне руки Сементурк, в хне руки Хумаюн,
В хне руки Хумейлы,
[242]и лик их счастья — юн.
Однажды царь сидел в своем покое, взглядом
Окидывая дев, с ним восседавших рядом.
Им драгоценности он роздал. Запылал
В их ожерелиях за лалом рдяный лал.
Он отдал Хумаюн Шапуру, — сладким садом
Его он наградил, сладчайшим табарзадом.
Затем дал Хумейлу царь Некисе, а вслед
Красотку Сементурк в дар получил Барбед.
Ну, а Хотан-Хотун премудрую и видом
Прелестную Хосров связал с Бузург-Умидом.
С почетом отдал царь Шапуру всю страну,
В которой некогда цвела Михин-Бану.
Когда вступил Шапур в предел своих владений,
В них множество воздвиг прославленных строений.
Та крепость в Дизакне́, чья слава немала,
Шапуром, говорят, построена была.
И одаряет вновь всей радостью Хосрова
Благожелательство небесного покрова.
Свершенья, молодость и царство, — лучших уз
Вовек не видел мир, чем их тройной союз.
И дня без лютни нет, и ночи нет без кубка…
Всё в мирных днях забыть, — нет правильней поступка.
Лишь радости вкушай, в них так приятен вкус —
И огорчений злых забудешь ты укус.
Он пил, дарил миры, он радовал народы.
И в наслаждениях текли за годом годы.
Когда ж прошли года и духом он прозрел,
То устыдился он всех дерзновенных дел.
И белый волос встал у щек нежданным стражем;
«О молодость, прощай!» — его увидев, скажем.
Быть в мире иль не быть? Граница — волосок.
И волосок — седой. И час твой — недалек.
Для взора смертного все чернотой одето,—
Но только до зари, до вспыхнувшего света.
Мы греемся в саду, пока снежинок рой
Не ляжет на листву сребристой камфорой.
Постигни молодость! Она — пыланье страсти.
Весь мир, вкушая страсть, в ее всесильной власти.
Но седовласый рок возьмет права, и он
Твою изгонит страсть. Таков его закон.
«Как быть? — у старика спросил красавчик с жаром.—
Ведь милая сбежит, когда я буду старым».
И отвечал старик, уже вкушавший тишь:
«Друг, в старости ты сам от милой убежишь».
Коль ртуть на голове, — она бежит от мира,
Бежит от серебра напрасного кумира.
От мрака локонов печаль умчится вдаль.
Черноволосых взор, — пугает он печаль.
Войска тоски бегут перед тобой, нубиец.
Ведь, только радуясь, живет любой нубиец.
Окраска черная глазам на пользу: рьян
И радостен, юнец стремится в Индостан.
Все понял царь, и внял он белому жасмину.
Он в юных днях — как я — постиг свою кончину.
[243] Хотя Хосров сдержал любой бы свой обет,
Но мир обманывал, и царь страшился бед.
То на златой доске он в нард играл, то бегом
Шебдиза тешился, былым отдавшись негам.
То он Барбеда звал, то слушал водомет,
То обнимал Ширин, как бы вкушая мед.
Ширин и царский трон, Барбед и бег Шебдиза,—
Излюбленный предел всех радостей Парвиза.
И вспомнил он, смутясь, все предвещавший сон,
И сад его души был мраком полонен.
Все то, что создали, он знал, земля и воды,
Хоть так прекрасно все, — сотрут, разрушат годы.
До полнолуния растут лучи луны,
Потом — уменьшатся, потом — уж не видны.
Я дереву в саду, в саду плодовом внемлю:
«Созревшие плоды — повергну я на землю».
