— Смотри, какая прелесть! Матрона Терция дарит ее нам!

Агриппа жадно отпил и, не разглядывая чаши, опустил ее на стол.

— Пошли, карино! А ты, Статилий, думай, когда говоришь. Октавиан Цезарь — император Рима, а не какой-нибудь гречонок Ганимед.

На улице уже смеркалось, и в воздухе сильней пахло травами и цветом яблонь. Звезды, еще маленькие, по-весеннему смутные, вспыхивали то тут, то там в медленно лиловеющем небе.

— Знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — я хотел бы быть рапсодом. Ходил бы и по большим дорогам, и по малым тропам. Входил бы в любой дом и под звон лютни сказывал бы людям о героях, о древних обычаях. И везде мне были бы рады, и везде был бы мне кров, и везде меня ждали бы чаша теплого молока и свежая лепешка только что из золы. Я не знал бы ни людской зависти, ни ненависти. Я был бы счастлив.

— А сейчас ты несчастлив, что ли? — огрызнулся Агриппа. — Почему ты не был сегодня на Марсовом поле?

— У меня кровь из носу шла, а потом я был занят.

— Какими же державными делами?

— Вечно насмешничаешь! — Октавиан зябко повел плечами. — Да, по твоим понятиям я бездельничал. Я переводил Софокла. Можешь смеяться сколько угодно, но после того, как ты мне рассказал о Лелии и ее отце в склепе, я вижу, понимаешь ты, вижу девушку в лохмотьях и слепого старца.

— Аттик не слепой, — вставил Агриппа, — он только ногами слаб.

— Я вижу девушку и слепого старца, — тихо повторил Октавиан, — днем наяву, ночью во сне... Я перечел "Антигону" и снова видел Лелию. И начал переводить. С каждой строфой мне становилось легче. Какое это счастье находить слова! Точно спелые плоды собираешь, а они сами ложатся в ладони. — Октавиан замолчал, потом печально прибавил: — по-твоему, это, конечно, безделье.

— Нет, Кукла, — мягко возразил молодой полководец. — Я рад, что эта ерунда тебя успокаивает. Хорошо хоть выходит?

— По-моему, да. — Октавиан благодарно посмотрел на него. — Я боялся, что ты рассердишься. Сперва я переводил только "Антигону", а потом так увлекся, что уже всю трилогию заканчиваю. И страшно, и не оторваться. Я весь дрожал, читая о распре двух братьев Полиника и Этеокла. Вдруг и между нами вспыхнет раздор?

— Чего это ради? — удивился Агриппа. — Ну, поколочу когда, иногда прикрикну. Разве это ссора? Ты вот обижаешься, что я с этим Статилием секретничал. Есть вещи, которые лучше тебе и не знать. Я за уши тебя оттащил от грязи, куда чуть не затянули Антоний и Лепид. И хочу, чтоб никогда ничто недостойное не коснулось тебя.

Они шли мимо оливковой рощи, обнесенной низкой оградой. Тоненький серпик молодого месяца уже прорезался в небе. Листва старых олив шелестела и переливалась серебром.

— Отдохнем немножко? — Агриппа бросил на ограду свой плащ. — Это очень трудно объяснить, но... —  Он замолчал, подбирая слова. — Правитель большой страны не может оставаться чистым, даже перед своей совестью. Это — если простой меркой мерять, а если подумать — он прав. Ему все можно: слово нарушить, обойтись недостойно с достойным, убить слабого и невинного, но все это можно не для себя, а для людей своей страны. Ведь царство, — Агриппа закинул голову и посмотрел в глубину ночного неба, — царство — это уже не греческий полис, не крохотная республика, и тут уж себя жалеть нельзя.

— У нас, благодарение богам, пока Республика, — насмешливо вставил Октавиан, — а император распоряжается только легионами Рима.

— У нас царство, — упрямо возразил Агриппа, — ты долгожданный Царь Зернышко. Ты отвечаешь за каждого пахаря, за каждого нищего, то есть нищих вообще не должно быть. Каждый должен иметь хоть скромный кусок хлеба и кров. А этого среди наших волков с чистой совестью не достигнешь. Вот и выходит: к себе нужно очень строгим быть, а для страны царю все можно. Только это страшно тяжело. — Он взял руки Октавиана в свои. — Ты этого не выдержишь. Да что с тобой? Дрожишь, как стриженая овечка на ветру. Замерз? Пойдем ко мне, напою горячей мятой.

— И не будем сегодня думать ни о царствах, ни о республиках! Лучше б не было на мне этого проклятого пурпура!

— Еще и не так трудно будет! — Агриппа, схватив своего дружка на руки, высоко подбросил его в воздух. — Да здравствует Царь Зернышко, дарующий землю!

"Земли! Земли!" Легионы двинулись добывать ее.

Ненавистные нобилям и патрициям, шли они по дорогам Италии. Разоренные войнами, закабаленные долгами примыкали к ним. Перебежчики из когорт Антония и войск Помпея вливались в армию императора. Ветераны Цезаря, даже те, что давно получили земельные наделы, брались вновь за оружие. Они желали добыть пашни всем своим однополчанам.

Мятежники отступили к Перузии. Богатый торговый город Этрурии, Перузия дала прибежище войскам Фульвии и ее деверя. Супруга триумвира настаивала бороться до конца, низложить Октавиана и провозгласить диктатуру династии Антониев. Люций отмалчивался. Их силы были ненадежны, хотя и превосходили числом копий армию императора. Основное ядро войска повстанцев составляли наемники-гладиаторы, то есть пленные варвары, враждебные простолюдинам Италии. Италийские пахари еще помнили свирепые набеги галльских орд. В преторианских когортах Фульвии служили местные нобили и бежавшие от проскрипций сенаторы. Но эти отряды в счет не шли. Да к тому же среди местных ополченцев было немало таких, что впервые в жизни взялись за оружие.

Об Агриппе же и его воинах рассказывали сказки. Пицены вечерами у костра утверждали, что их земляк за один глоток выпивает ведро вина. И после любой попойки его глаза ясны, как у горного сокола. Съедает Марк Агриппа в один присест быка, а своего Бамбино ставит на ладонь и поднимает, как пушинку.

—  А из глаз у него огонь, а изо рта пламя, а волосы как копья торчат!

Новобранцы ежились. Ветераны Антония презрительно сплевывали, но их неверие тонуло в упорном желании крестьянских парней видеть в человеке, раздающем бедноте землю, чудодея, Марса — Мстителя за их долгие обиды.

Об Октавиане же говорили, что он, наоборот, очень мал, мил, кроток и пуглив, как птичка. А видит даже во тьме.

— Человек еще только подумал, а Бамбино уже видит, — в упоении повторял сказитель. —  Носит его Агриппа на плече, а божественный ребенок указывает ему своим золотым пальчиком на злодеев, и не щадит тогда Марк Агриппа наших кровопийц.

Новобранцы восторженно ахали.

Но Агриппа не водил свои когорты на приступ. Он выжидал. Днем, как всегда, проводил учения, а к вечеру возвращался в палатку с целым ворохом прутиков и деревяшек. Сидя на полу, строгал, подгонял дощечки, мастерил замысловатые каркасы. Октавиан, скучая, наблюдал.

— Хоть бы занялся чем-нибудь, — не выдерживал Агриппа, — целые дни бездельничаешь.

— Я спал.

— Днем спал и ночь спишь так, что из палатки выбросить можно, не проснешься.

— А ты не злись. —  Октавиан соскочил с постели. — Помочь тебе?

— Не мешай. — Агриппа ласково отстранил его. — Видишь, это вроде чертежа, только объемного. Похоже на катапульту, только это не катапульта.

— Таран?

— И не таран. Придет время — поймешь, что это такое. — Агриппа на миг оторвался от своего сооружения и поднял голову. — Ты умеешь нитки сучить, только чтоб тонкие и крепкие?

— Умею. — Октавиан удивленно посмотрел на него. — А зачем?

— Вот и займись. На самом деле канаты будут, а тут мне крепкие нитки нужны.

Теперь они работали вдвоем. Агриппа строгал, пригонял дощечки, а тонкие и ловкие пальцы его дружка быстро связывали разрозненные части.

Вскоре вдали от крепостных стен легионеры начали воздвигать нигде не виданные до сих пор деревянные чудища. Потом Марк Агриппа повелел собрать всех девушек и молодок из окрестных деревень и обстричь им косы. Сам наблюдал, чтобы непристойностей не случалось. Каждой обстриженной красотке обещал после победы по два югера пашни. Нет в мире лучше и эластичнее канатов, чем сплетенные из женских волос.