— Ну раз вы все тут такие законники... — Кассий вынул из-за пояса пачку векселей и погрузился в подсчет. — Завтра же на заре осмотрю твое хозяйство. Составим акт передачи.

— Какой передачи?

— Вилла недурна, — продолжал римлянин, как бы не слыша. — Оставлю себе. Продавать не стоит.

— Да я не продаю отцовского дома. Ты шутишь.

— Шутил. — Патриций небрежно поиграл векселями. — А сейчас не шучу. Мальчишка или...

— Зачем он тебе?

— Мое дело!

— Найди другого.

— Другого? Нет, другого, доблестный Скрибоний, не найдется. Таких мускулов, такой красоты тела, смелости, таких дерзких глаз ты больше не сыщешь по всей Италии. Ребенок точно изваян из бронзы. Какой гладиатор выйдет из него! Неукротимый, свирепый! Что Спартак! Что трижды знаменитые самнитские бойцы! Я сделаю из него жемчужину! Стану поить настоем трав, разжигающим бешенство. Он вырастет непобедимым. "Кассипор — раб Кассия!" — возвестит глашатай на арене римского цирка. А я поставлю его во главе моих вооруженных рабов, и Цезарь и Помпей дрогнут перед разъяренной ордой и ее диким вожаком. Я разовью его мозг, сделаю стратегом. Достань мне этого малыша!

Скрибоний наклонил голову. Помпей в Риме не вспомнит даже о существовании своего клиента, а Кассий тут... Не обострять же из-за пастушонка отношения с кредиторами...

"Свобода! Великая, святая... Она вдохновляла некогда горстку спартанцев на бой с многотысячной ордой персов. Ради свободы сражались сыны Рима с карфагенскими наемниками. Ради свободы моей Родины перенес я мучительный позор отступления. Римлянин рожден жить и умереть свободным.

Вольный человек горд, мужествен, неподкупен и несокрушим перед врагом, великодушен со слабым, мягок с друзьями. Таков, мой милый Брут, идеал истинного республиканца! Склонимся же перед законами, освященными вековой мудростью народа, но не перед прихотью одного. Как ненавистны тирания и рабство сердцу честного человека! И что дороже Свободы и Справедливости?"

Кассий не дописал.

Шум в коридорах заставил его обернуться. В опочивальню вошли двое. Суровые, хмурые люди в козьих плащах мехом наружу. Они несли мешок, туго стянутый ремнями. Мешок вздрагивал. что-то живое билось в нем.

— Горный козленок. От Скрибония Либона в дар доблестному Лонгину Кассию...

Мешок опустили на пол. Старший пицен взмахом ножа рассек ремни. Кассий с любопытством нагнулся. Два глаза, горящих ненавистью и ужасом, глядели на него из темноты.

— Мальчишка! — Трибун, радостно смеясь, вытащил добычу. — Принесите воды и пищу! Повкусней что-нибудь! Иди сюда! Да ты совсем голый! Погоди!

Кассий достал из кованого ларца одежду и натянул на ребенка. Туника взрослого человека доходила пастушку до пят вырез едва держался на детских, еще кругленьких, плечиках!

Испуганный, оторопевший Агриппа позволял вертеть себя, как игрушку.

Кассий перепоясал свою покупку и расхохотался:

— Ну, ничего, завтра увезу тебя в Рим. Доедешь!

— Не хочу!

— Захочешь! У тебя будет легкая, веселая жизнь: битвы, победы, золото, пирушки, красавицы. Гладиаторов ласкают даже патрицианки. Конечно, тайком.

— Хочу к маме!

— А, я забыл, что ты еще малыш. Но пройдет лет десять — и весь Рим повторит твое имя — Кассипор! Раб Кассия, непобедимый, неукротимый, лучший гладиатор Италии!

— Не хочу! — Мальчик забился в угол.

— Ну, не бойся, не дрожи! — Кассий протянул засахаренный плод. — Попробуй, как вкусно!

Агриппа, не шевелясь, продолжал смотреть в упор.

— Ну! — Патриций подошел к пленному ребенку и ткнул ему лакомство в рот.

Плотно сжав губы, мальчик отшатнулся.

— Гордишься! Дрянь! — Трибун с размаху ударил маленького пленника и в тот же миг дико вскрикнул от нестерпимой боли. Острые зубы впились в его руку.

— Ах ты!.. — Проклятия и удары посыпались на строптивого. Хозяин колотил его свободным кулаком и пинал..

Но Агриппа не разжимал мертвой хватки.

— Дикарь! — простонал римлянин, ища за поясом стилет.

Агриппа внезапно разжал зубы и рванулся к окну. В один миг он очутился на подоконнике и исчез в темноте...

Маленький батрак бежал не оглядываясь. Летел по узкой каменистой тропке вверх, выше и выше... Не поймают... Сердце билось, в висках гудело, но ребенок мчался все быстрей и быстрей. Из долины доносился собачий лай, конский топот, голоса преследователей.

— Это не раб, а дикий козел! — кричал, чуть не плача от досады, Кассий. — Ну, Либон, хорошенькую штучку ты сыграл со мной!

— Я при чем? — Скрибоний пожал плечами. В душе он радовался неудаче надменного квирита. — Лови!

— Лови, лови! Тут по вашим горам шею сломать можно. — Трибун выругался.

— Тише, друг, — остановил его гостеприимный хозяин. — Нехорошо. Здесь не солдатский лагерь.

— Вижу, что не лагерь, а лупанарий. Упустили мальчишку! Вы все в сговоре! — горячился Кассий.

— Не уйдет. Псы молосской породы приучены к поимке рабов...

— Они его растерзают, а мне нужен живой и не калека!

— Калеки никому не нужны. Небеспокойся. Собаки вышколены.

— Вот он! — торжествующе крикнул римлянин.

В рассветной мгле мелькнула белая точка. Точка мчалась к обрыву.

— Ну, теперь ты мой! — Кассий пришпорил взмыленную лошадь. — Всю ночь проколесили, зато нашли!

Скрибоний дал знак псарям:

— Поберегите, чтоб собаки не разорвали. Тропка обрывается над пропастью... Тут мы и возьмем его.

— Пустите, я сам! — Кассий размотал аркан. Мальчик бежал к бездне. Казалось, он не сознавал ничего.

Но вдруг оглянулся... Опененные пасти огромных собак, летящие кони, и страшный римлянин с арканом в руке нагнулся, сейчас метнет...

— Мама!

Отчаянный детский крик резанул воздух, и маленький пицен бросился вниз.

— Горе нам! — Либон в суеверном ужасе схватил гостя за руку. — Ребенок призвал Мать Италию, и она услышала...

— Горе мне! — передразнил Кассий. — Мой мальчишка разбился! Тебе что?

— Горе нам, детям Ромула, —  глухо повторил Либон. — Мы никогда не смирим сыновей Рима. Риму не победить Италии. Междоусобицы погубят нас... Ты забыл...

— Я ничего не забыл. — Кассий подъехал к обрыву, боязливо заглянул. — И косточек не собрать. Да... я в нем ошибся! Прыгнул в бездну, чтоб не стать рабом. Если б наши сенаторы походили на этого пастушонка, Цезарю не бывать ни консулом, ни правителем Галлии!

Вся Италия, окутанная покрывалом скорби, притихла. В Риме установили траур. Мужчины ходили с небритыми лицами, жены и дочери квиритов носили неподрубленные одежды, и в знак печали многие остригли косы.

Помпей, сказавшись больным, не выходил из дому. Цицерон утешал правителя, но все его красноречие было бессильным перед простой и горькой правдой — легионы Рима разбиты парфянскими ордами наголову. Даже в глухих захолустьях, на окраинах Италийского мира все говорили вполголоса, смех и шутки невольно замирали на устах и заплаканные глаза с надеждой и страхом устремлялись вдаль. Не бредет ли по дороге измученный, израненный легионер, отец, муж, брат, сын?

Женщины у колодца спешили поднести скитальцу воды и осведомиться, из какой же он центурии? Может быть, сражался плечом к плечу с их дорогими покойниками? Многие жены и матери уже получили браслеты[32] павших, но еще больше жило в томительном неведении. Хромого, обросшего колючей черной бородой центуриона наперебой угощали свежими плодами, поили чистой, как слеза матери, водой.

— Моя дома? — спросил бродяга, обтирая запекшиеся губы.

— Дома-то она дома. — Пожилая женщина горестно покачала головой. — Да спешить тебе, Випсаний, незачем.

— Дети! — Легионер задрожал. — Малютка умерла? А я ее и не видел ни разу!

— Девочки все живы, успокойся

— Да что за беда в моем доме? Не тяните. — Випсаний, сдерживая стон, встал и, волоча подбитую ногу, заковылял к своей хижине.