Луч солнца скользнул по бронзовым лаврам. Победный венок на бюсте Мария вспыхнул. В отсветах утра резкие черты старого италика, казалось, стали мягче и порозовели. Мрамор ожил.

Еще вчера имя опального вождя произносилось лишь шепотом. Патрицианский сенат проклял самую память крестьянина-полководца. Его изображения давно снесли с лица земли. Но, неукротимый, он восстал из праха. После долгих лет опалы чья-то смелая рука вновь воздвигла на Капитолийском холме памятник Марию.[1]

В радостном изумлении сбегались на священный холм жители римских предместий. Воспоминания о подвигах консула-плебея еще жили в их сердцах. Босоногие, плохо выбритые, в грубых домотканых туниках, окружали люди мраморного вождя. И в этой пестрой, зыбящей массе то тут, то там чернели четкие неподвижные силуэты. Ветераны Мария, чтобы почтить память любимого полководца, облачились в доспехи. Уже седые, они плакали. Горячие слезы радости и умиления текли по лицам, иссеченным шрамами.

Толпа гудела. Обрывки слов, возгласы, всхлипывания тонули в нарастающем рокоте, сливаясь в мощный гул горного потока. На камне, возле памятника, вырос оратор и вскинул руку, требуя тишины.

— Городской эдил![2] — пронеслось в народе.

— Он родня нашему Марию!

— Гай Юлий Цезарь!

— Говори, говори, Цезарь!

— Не бойся, не выдадим!

— Да и кто ж запретит племяннику вспомнить дядю?

Цезарь заговорил. Худощавый и слабогрудый, он говорил негромко, без ораторского пафоса и модной цветистости, но его слушали затаив дыхание. Он напомнил, как мужество Мария спасло Италию:

— Когда орды кимвров[3] хлынули на юг, он один нашел в себе силы повести легионы Рима в неравный бой. И римляне победили, отстояли от свирепых варваров родные пашни и очаги!

Вспомните, квириты![4] Шесть раз народ римский избирал Гая Мария, сына бедняка-италика, консулом. Он был первый консул плебей, первый консул-италик, дитя горных племен, гонимых надменными патрициями Рима.

И что же? Никто из полководцев Рима, знатных, прославленных подвигами предков, не мог справиться с Югуртой, царем Нумидии. Всех "неподкупных" квиритов этот нумидиец подкупал своими несметными сокровищами.

Но бедняк-крестьянин встал во главе армии и разбил царя. Однако Марий не возгордился. Власть свою он употреблял лишь на благо простых людей. Он уничтожил имущественный ценз в армии. Вспомните! До военных законов Мария служить в рядах римских когорт, получать добычу и чины могли лишь те, у кого хватало денег заплатить за это. Но Гай Марий открыл дорогу к славе не знатности и золоту, а доблести и мужеству. Это он римскому пролетарию даровал высокую честь носить оружие, крестьян Италии наделил пахотными участками и уравнял в правах с гражданами Рима! Это он обуздал жадность ростовщиков и самоволие Сената. И богачи-оптиматы возненавидели славного Мария, гнали его при жизни, после смерти запретили чтить его память. Но есть в Риме люди! — Цезарь перевел дыхание и указал глазами на бюст. — Наш Марий восстал из праха! — Спрыгнув с камня, оратор затерялся в народе. Несколько мгновений толпа молчала. Потом рукоплескания и рев восторга понеслись к мраморному полководцу. какой-то подвыпивший горожанин облапил подножие бюста и разрыдался.

— Всю добычу он делил с нами! Я сына нарек его именем! Марий, где ты?

— Хватит, отец! — угрюмо отозвался мальчуган с перепачканной спелыми вишнями рожицей. — Шел бы домой!

— Домой? Сегодня? Нет, дитя, твой отец старый воин! Скоро мы вновь будем сражаться под его орлами!

— Мама покажет тебе орлов! — Маленький Марий потянул за тунику расходившегося родителя. — Такое сражение задаст!

— И то, Цетег, чего шумишь? Шел бы домой, пока на ногах еще держишься!

— Кто на ногах еще держится? Ты, может, а я только для праздника! — Цетег выпятил грудь, хотел отдать воинский салют бюсту, но пошатнулся и заорал: — Марий!

— Я тут, отец! — Мальчик подхватил его.

— Ты им, сынок, скажи! Я бывший легионер. Я только по праздникам! Марий!

Но напрасно мальчик тянул отца. Ветеран упирался и грозил искрошить всех врагов славного Гая Мария и в первую очередь ростовщиков и сенаторов. В пылу красноречия он не заметил, как толпа боязливо отхлынула.

К памятнику маршировал отряд ликторов.[5] На плечах блюстителей порядка темнели пучки розог с вложенными в прутья секирами — традиционные знаки отеческой власти Сената Римского.

Впереди шествовал голенастый, поджарый цензор нравов, а за ним четко печатал шаг крепкий смуглый юноша в белой сенаторской тоге с пурпурной каймой.

Цетег, подняв кулаки, ринулся на противников, но молодой сенатор сильным и ловким пинком сбил его с ног. Марий, плача, нагнулся над отцом, тормошил, звал... ни друзья, ни враги не отозвались.

Цензор нравов грозно указал на бюст:

— Кто посмел? Я спрашиваю вас, квириты, кто посмел оживить обличие тирана?

— Кто, как не любимчик черни, — процедил сквозь зубы сумрачный юноша, — Гай Юлий Цезарь!

— Разве ты забыл, благородный Катон?[6] — услужливо подсказал цензору нравов начальник ликторской стражи. — На похоронах вдовы тирана этот Цезарь носился с восковой маской своего дядюшки Мария.

— Стереть с лица земли Римской! — Худая, дряблая шея Катона затряслась, левая щека болезненно дернулась, и голос неожиданно сорвался в визг. — Уничтожить!

Ликторы начали бочком подвигаться к бюсту. Толпа притихла, но не расходилась. Из нее выступил широкоплечий седой легат.[7]

— Прочь, палачи! — Он с размаху ударил ликтора в грудь.

Блюститель порядка упал. Толпа, еще минуту назад боязливая, приниженная, всколыхнулась. Полетели камни, послышалось улюлюканье. Маленький Марий Цетег выскочил вперед и, прыгая на одной ноге, показывал сенаторам язык. Ликторы, пятясь, выхватили секиры и ждали команды. Молодой сенатор махнул рукой:

— Разогнать!

Ликторы двинулись вперед, но в воздухе замелькали топоры плотников, молоты каменщиков, мечи ветеранов.

— Сюда! Сюда! — Массивная седая голова легата взметнулась в центре схватки. — Живы еще легионеры Мария!

Сенатские стражи дрогнули. Уже не пятились, бегом мчались к Гостилиевой курии, где заседал Сенат.

Катон, весь подергиваясь, бормотал проклятия. У него начинался нервный припадок. Боясь потерять сознание, он вцепился в своего молодого спутника.

— Прочь отсюда, мой Кассий! Сторонники тирана принудили нас пролить кровь сограждан, наших братьев!

— Каких братьев?! — Кассий сплюнул. — Плебейская мразь! Жаль, со мной не было оружия!

Он круто повернул, таща за собой обессилевшего цензора нравов.

— Бесстыдник Юлий! Ведь он из хорошей семьи!

— Гай Юлий Цезарь — нищий! — ответил Катон, задыхаясь от быстрой ходьбы. — За неуплату долгов я едва не вычеркнул его из сенатских списков. Сервилия прогнала его...

— Знаю, — брезгливо перебил Кассий, — Цезарю нечем было платить ей за любовь.

— Как ты можешь так говорить о супруге нашего друга Брута?! — возмутился Катон. — Она отвергла домогательства нищего распутника!

— Чтобы продаться богатому, — зло закончил Кассий.

— Не повторяй клеветы! — Цензор нравов побагровел. — Матрона Сервилия чиста и свята, как свобода нашей Республики!

— Ты прав! — с горьким сарказмом уронил Кассий. — Полюбуйся, как скачут эти скоты вокруг своего идола!