II
Грозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.
За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.
Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.
В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно — за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...
— Замерз! Отогрей меня. — Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.
— Совсем не похоже на походную палатку! Ты стал эпикурейцем!
Красивые рабыни в богатых восточных нарядах внесли блюдо с жареными дроздами и чаши с подливкой из барбариса. Октавиан поморщился:
— Ты не женат, и устраивать у себя публичный дом ни к чему.
— Без женских рук в доме...
— Пусть будут, но на задворках. Во всем надо соблюдать приличие. Обижаешься, что я стараюсь не бывать с тобой на людях... Посмотри, как ты лежишь за столом. Навалился всей грудью и грызешь кости, как волк. Надо тебе подумать о своих манерах.
Агриппа вскочил и сжал Октавиана так, что тот не мог пошевелиться.
— Плати выкуп!
— Бешеный пицен! Я не хочу, чтобы люди, недостойные ремешка на твоей сандалии, хихикали над тобой. Безопаснее кинуться в бой обнаженным, чем обнажить в Риме душу. Лги, ни одного слова правды, ни одного искреннего взора, ни одной простосердечной улыбки для них... Малышом я уже знал, что, если меня ласкают, значит, им нужно что–нибудь от Цезаря.
— У тебя есть искренние друзья. Меценат осуждает нас за нерешительность, но относится к нам чистосердечно. Он не понимает, почему мы не прикончили Антония.
— И не двинули Италию на Рим? Ради деревенских толстосумов я не отдам мою столицу на разгромление. Рим — колыбель, мозг и сердце Италии. Меценат этруск и на все смотрит с высоты фьезоланских холмов... Говоришь, он ко мне искренен?
— Да!
— Как хозяин к беговой лошадке. Пока беру призы на бегах, меня холят, угощают медовыми пирожками, а сломает лошадка ногу — на живодерню ее! Кто был со мной искренен и бескорыстен? Даже Цезарь любил во мне наследника, а не ребенка!
— Остается прибавить меня, — с горечью вымолвил Агриппа.
— Ты мое сердце. — Октавиан внезапно нагнулся и поцеловал край его туники.
Агриппа в изумлении откинулся.
— Что ты?
— Храброе, верное, чистое сердце. Если я когда–нибудь лишусь твоей дружбы, я превращусь в живого мертвеца. Налей вина за нашу дружбу!
Октавиан поднял чашу и нараспев прочел стих:
— О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,
Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил.
Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы.
Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла.
Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться:
Трудно у судеб отнять даже единственный день.
— Он смущенно улыбнулся: — Это тебе! Когда у меня родятся стихи, я всегда думаю о тебе!
— А в другое время и не вспомнишь?
Октавиан отпил вино из чаши, которую все еще держал высоко подняв, и поднес к губам Агриппы:
— Кто допьет вино после друга, тот узнает все его тайные мысли!
Они пили из одного кубка и, забыв о манерах, ели из одной тарелки.
III
После обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.
— Я велю убрать эту греческую ерунду, — смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, — изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.
Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.
— Недостает молодой хозяйки. — Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.
Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.
— Не замерзнешь? — Он достал из–за пояса таблички. — Отец пишет... Отец пишет...
Октавиан засмеялся:
— Родилась десятая сестренка?
— Я написал: пусть хоть дюжина, приданое на всех добуду. Еще про тебя пишут...
— Это уж ты расхвалил.
— Да нет, пишут... Народ ждет тебя в горах. Очень ждут. Триумвирату не рады. Опасаются новых раздоров и смут. И еще пишет отец, — Агриппа усмехнулся, — "плохо, сынок, что ты научился привирать, как хвастливый вояка в балагане. Что император к тебе милостив, мы все очень довольны и принесли в жертву тени Дивного Юлия черного петуха. А что ты с ним и: одной тарелки ешь и из одного кубка пьешь, ты б, сынок, лучше не писал. Я по старости лет сам не читаю, а люди читали и над тобой смеялись, что ты врешь. Не гордись почестями, а гордись своими делами..." Ну, тут старик нравоучения мне читает.
— А ты напиши еще: "Весь поход мы спали под одним плащом, и хоть он у меня послушный и ласковый, я держу его строго, иногда и поколачиваю". Совсем твой старик решит, что ты сошел с ума.
Рабыня внесла светильник. Октавиан поправил волосы и поддал ногой упавший на пол венок из полевых цветов. Агриппа поднял.
— Ты не хочешь провести ночь под моим кровом?
— Ты ж разговорами не дашь спать, а завтра мне держать речь в Сенате. Ты набросал тезисы? Давай, я подучу.
Они шли по тихим улицам, держась за руки и останавливаясь на каждом углу. Купили жареных каштанов, выпили в дешевой лавочке горячего вина. Октавиан вслушивался, что говорит народ: народ толковал о своих делах. Триумвиров не поминали. Какая–то старуха радовалась, что после победы сына Цезаря мука подешевела. Император подарил ей золотой. Заря гасла, зеленоватая, ясная.
— День будет хорошим, — довольно заметил Агриппа.
— Какой вечер, — тихо ответил Октавиан. —
И день был, точно розы лепесток,
упавший на лезвие меча, иль влаги светлой капля,
блеснувшая в миг страсти на ресницах мгновенно, но прекрасно,
и долго память о мгновенном дне живет в измученном
и благодарном сердце, и я сегодня не ревную ни к подвигам,
ни к славе Александра иль Рамзеса.
— Нет, ревную! Безумно ревную, — он топнул ногой. — Мне мало клички триумвира!
Агриппа усмехнулся:
— Тебе нужны лавры? Добудем!
— Мне нужна власть! — жестко отрезал Октавиан. — И без этих...
— И власть добудем. — Усмешка пицена стала грустной. — А добудем ли счастье?
— Какое еще там счастье? — крикнул император. — Избавиться от Антония и Лепида — вот счастье! С Клодией целоваться, что ли, счастье?
— Послушай. — Агриппа положил руку на его плечо. — А если бы у тебя нашелся полководец лучше меня, смелей, преданнее, избавил бы тебя от соправителей, добыл бы тебе все, что ты желаешь, — ты забыл бы меня?
