Царь Армении Тигран внезапно умер от разрыва сердца, и на престол вступил Артаваз. Он заключил союз с Парфией, объявил себя мстителем за деда своего Митридата Солнце и защитником свободы Востока.

Азия вновь обрела единство и грозила опрокинуть когорты Рима. В Сирии восстали рабы, в Иудее пастухи, покинув стада, взялись за оружие, арабы участили лихие набеги...

Цезарь пытался опереться на Египет и натравить Клеопатру на Артаваза и Фраата, но, прежде чем гонец с его письмом достиг Александрии, Сенат и народ римский послали Владыке Парфии и царю Армении вызов войны.

Верный Клодий несколько ночей провел без сна, переписывая векселя должникам своего принципала. Не желая в дни войны отягощать своих сограждан, Красс прощал должным ему сенаторам и трибунам все проценты. Верховное командование над легионами Рима принял Марк Лициний Красс.

Пустыни Азии встретили неприветливо. Испокон веков ядром римской армии была пехота. О твердыни римского каре разбивались и волны понтийских орд, и полчища Карфагена. Римский пехотинец бесстрашно рубил хоботы африканских слонов, валил гигантские ели в задебренных болотах Галлии, рассекал одним ударом от плеча к бедру отважных иберийцев, но тащиться в тяжелом вооружении по зыбучим пескам, под раскаленным солнцем Азии, месяцами недосыпать, страдать от жажды и голода оказалось не под силу даже железным легионам Рима. Начались болезни, ропот, дезертирство.

Красс казнил в недовольных когортах каждого десятого, в битвах позади молодых воинов ставил триариев, приказав убивать того, кто бегством задумает спасти свою жизнь.

— Колите копьями, разите мечами этих красавчиков прямо в лицо, — поучал Артаваз.

Он угадал. Не страшась смерти, римские юноши боялись остаться уродами.

Едва завидев парфов и армян, римские новобранцы, особенно всадники, сыновья состоятельных семей, бросали оружие и пускались в повальное бегство.

Верные приказу Красса, триарии избивали своих же беглецов. Поднялась паника. И среди смятения, как духи на огненных конях, летали парфянские удальцы.

Тучи стрел загнали римлян за лагерный вал. Армянская пехота двинулась на приступ. Шли сплошным строем, карабкались по трупам, цеплялись за выступы крепостной стены. Триарии, закованные с ног до головы в тяжелую броню, обрушивали на осаждающих камни, лили горячую смолу, расплавленное олово. Но гривы армянских шлемов, точно бесконечные волны ковыля, всходили и всходили. Падали одни, другие моментально заполняли ряды.

Великий визирь Парфии Ород первый взбежал на вал. С разбегу прыгнул в гущу римлян. Парфянские удальцы прорвались за своим вождем. В образовавшуюся брешь широким потоком хлынули армяне. Триарии, чтоб не попасть в руки варваров, убивали друг друга. Ород устремился к золотому орлу, знамени Красса.

Покинутый всеми, триумвир один защищал штандарт. Ород приказал парфянам отойти.

— Марк Лициний Красс! — крикнул он. — Презренные азиаты, которых ты клялся уничтожить, не нападают толпой на одного. Сражайся со мной!

Красс сделал быстрый выпад, но Ород увернулся и, вскинув высоко меч и быстро вращая им, стал теснить врага. Парфы окружили вступивших в поединок вождей и не подпускали римлян на помощь их полководцу.

Ород был ранен. Из разрубленной щеки струилась кровь. Он остановился перевести дыхание. Красс, изловчившись, хотел нанести смертельный удар головой под ложечку, но Ород изо всей силы ударил триумвира по согнутой шее мечом. Голова римлянина покатилась. кто-то из парфянских удальцов подхватил трофей и воздел на пику.

С гиканьем и торжествующими воплями ринулись дети пустынь на остатки римских войск. Завидя голову триумвира, плывущую на пике над морем узорных покрывал парфян, последние квириты сдались.

Торжество победителей было полным. Впервые за сто лег Рим узнал вторые Канны — решительный разгром и поголовное уничтожение армии.

Лошадки, не понукаемые всадниками, бежали мягкой ровной рысцой. Вокруг зеленели покрытые лесом горы Пицениума. Долина, где пролегала дорога, дышала свежестью и тишиной. Летний зной давно миновал, и молодая, по-осеннему яркая трава поднималась из лона отдохнувшей, омытой августовскими ливнями земли.

Лонгин Кассий приехал в этот затерянный уголок Италии к своему приятелю Скрибонию Либону отдохнуть, да заодно и собрать кой-какие долги. Либон задолжал еще его отцу, и теперь молодой воин считал вполне уместным напомнить забывчивому владельцу необъятных латифундий об этих векселях. Конечно, не в первый же день приезда.

Они долго ехали молча, наконец Кассий заговорил о трудностях похода:

— За отступление не дают лаврового венца, но, уверяю тебя, отступить в порядке к сирийской границе во главе толпы перепуганных насмерть, искалеченных, измученных людей потребовало не меньше мужества, чем иные победы. Парфы преследовали нас. Новобранцы еще издали, завидя врага, поднимали вой, плакали, кричали "мама", цеплялись за своих дружков. Я распределил их между старшими товарищами и велел каждому ветерану защищать своего сопляка. Малыши приободрились, легионерам стало совестно трусить перед ребятишками. Паника улеглась, а когда мы добрались до Сирии, я бросил против парфян вспомогательные отряды. Впрочем, парфы и не думали нас гнать дальше. Их непобедимость кончается вместе с пустыней. — Кассий опустил поводья.

— Западни можно было бы избежать, но у нас в Риме каждый чесоточный мешок с деньгами мнит себя Александром Македонским, и вот результат.

— Повсюду скорбь, — осторожно заметил его спутник. — Узнав о гибели Красса и нашей армии, Цезарь плакал навзрыд, как дитя...

— А в душе смеялся над вами. Смерть Красса расчистит ему путь. Поражение на Востоке подчеркнет успехи на Западе.

— Ты несправедлив.

— Просто я его лучше знаю, чем ты.

Скрибоний промолчал. Он не считал пристойным спорить с гостем.

Кудрявые стада барашков спускались к водопою. Патриций с любовью окинул взглядом свои отары. Недавно его будущий зять Секст Помпей, сын триумвира, прислал своей невесте из Иберии две дюжины чудесных тонкорунных овец.

— После суровых нагорий Иберийской земли овцам немного жарко в мягком тепле нашей Италии. — Либон озабоченно сдвинул мохнатые брови. — Но за ними хороший уход.

Кассий не слушал. Он напряженно вглядывался. Скрибоний с трудом повернул короткую шею и, побагровев от натуги, гаркнул:

— Разнять!

— Погоди, — остановил его трибун, — хорошо дерутся.

Возле дороги двое пастушат ожесточенно колотили друг друга. Один, высокий сухопарый подросток, с ниспадающей рыжей кудлатой гривой, старался градом ударов свалить с ног своего противника, маленького смуглого крепыша. Мальчик искусно защищался. Увертливый, мускулистый, он то подпрыгивал, то наступал сам. Блондин начал пятиться, но малыш сильным толчком головы в грудь опрокинул его и, вскочив на поверженного, быстро заработал обоими кулаками.

Кассий расхохотался:

— Так его! Так!

— Отпусти! — крикнул Скрибоний Либон.

Черноволосый пастушонок оставил жертву и подбежал к всадникам. От борьбы он разрумянился, и смуглая мордашка рдела, как спелое круглое яблоко. Кассий не сводил с ребенка восхищенных глаз.

— Опять, Агриппа, безобразничаешь, — сурово прикрикнул хозяин.

Потупясь, мальчик ничего не отвечал.

— За что ты его так? — Кассий швырнул золотой. — На! За победу!

Пастушонок на лету поймал монету и все так же молча заложил за щеку.

Либон слегка пощекотал провинившегося хлыстом.

— Трибун спрашивает — отвечай!

Агриппа упрямо молчал.

— Ну? — Хлыст задвигался энергичней.

— Не гневайся, господин! — Старый, лохматый, как нестриженый баран, пастух, весь коричневый от солнца и ветра, заслонил ладонью от бьющих в лицо лучей слезящиеся глаза и умоляюще взглянул на хозяина. — Германец пнул ногой котную козочку. Агриппа налетел на него... Ну, виданное дело, козу с козлятами во чреве бить? Варвар, ни людей, ни скота не жаль... Чужие ему здесь все...