Вергилий заглянул в расширенные от экстаза зрачки юноши.

— Ты, наверное, очень любишь декламацию?

Октавиан покраснел:

— Это плохо?

— Это модно. — Поэт опустил руку на его шелковистые, легкие волосы. — Я буду петь труд, упорный, неизменный, побеждающий все...

— Побеждающий хаос страстей? —  шепотом спросил Октавиан.

— Ты боишься этого хаоса?

— Не знаю. Любовь всегда приносила мне боль. — Он еще больше понизил голос. — Меня так уже замучили, что я не хочу этой любви. Мне нужно тепло другой души, а меня терзают...

— И любовь, и дружба — это еще не главное, — тихо произнес Вергилий.

— Знаю, — нетерпеливо перебил Октавиан. — Доблесть, долг перед Римом — наизусть помню... — Он замолчал и, как бы прося извинения за внезапную резкость, шутливо прибавил: — Ведь я еще совсем недавно на школьной скамье изучал наших классиков...

— И доблесть — не главное, — все так же тихо уронил Вергилий.

— Не главное? — удивился Октавиан. — А что же главное?

— Главное? — Поэт улыбнулся горько и печально. — А разве ты поверишь?

— Поверю.

— Главное в жизни — знать, что ты засеял поле хлебом, а не плевелами-сорняками.

— Значит, у меня никогда не будет радости?

— Тебя благословят народы всей земли, если ты дашь миру — мир, — серьезно сказал Вергилий. — Ты дал нам землю, дай теперь и покой, чтобы мы могли ее оплодотворить.

Под цветущими яблонями жужжали пчелы. Из дому, неся в руках кувшин с молоком, шла Алексия.

— Вот воплощенная гармония. — Октавиан улыбнулся. — С ней, наверно, очень просто и легко живется. Она напоминает мне сестру внутренней тишиной.

Закаты стали желтыми. Земля набухала, и молодая травка все упорней зеленела на пастбищах.

Стригли овец, и Лелия сама наблюдала за стрижкой, взвешивала шерсть, помогала связывать в бунтики, которые сытые, хорошо ухоженные рабы носили в сарай. Агриппа, стоя поодаль, любовался, как быстро и четко работали стригали, как хорошо Лелия справлялась с любым делом. Он посмотрел вдаль, где недавно поднятая пашня мягкой чернотой красиво оттеняла молодые зеленя озими.

По древнему обычаю Марк Агриппа сам провел первую борозду по своей земле и опахал вокруг всю будущую ниву. Но он отвык от сельского труда и, не дойдя еще до половины борозды, почувствовал, как больно ноют плечи. Однако, сжав зубы, довел волов до меты. Зато вечером чуть не уснул за столом.

Все эти дни он почти не видел Лелию. Как трудолюбивая белка, она мелькала то тут, то там, то у стригалей, то в сыроварне, то в саду, наблюдала, как ее рабыни белят стволы яблонь и груш. Новомодные вишни и персидские сливы еще не проложили свой путь в глубинные италийские земли. Их победоносное шествие остановилось на Семи Холмах. Но Аттик мечтал в будущем году посадить хоть парочку персидских деревьев.

— В тот самый день, когда внук закричит, —  подмигнул старик зятю.

Агриппа промолчал и побрел в глубь сада. Медленно шел между кустами жимолости. Цветов еще не было, но веточки уже набухали бутонами.

Молодой полководец скучал. Так мечтал о сельской тишине... И вот ему скучно и тяжело в этом благодатном имении, благоустроенном трудами Лелии. От тоски все чувства обострились, и Агриппа ясно ощущал, что все это гостеприимное радушие Аттика вынуждено. Старик боялся рассердить всесильного патрона. Никто здесь не питал к незваному гостю сердечной склонности. Он был в этом доме чужой. Он даже еще ни разу не делил ложе со своей Каей, и если Лелия и придет к нему и он развяжет ей пояс, души их все равно останутся чужими.

Агриппа решил, что зря не хотел мириться, когда несчастный дружок умолял простить его. Во многом он сам виноват. Хотя Октавиан и заявил, что он зрелый муж, вершитель судеб Рима, все равно он — полуребенок. Есть люди, до седых волос остающиеся детьми и всю жизнь нуждающиеся в сильной дружеской руке. Слабовольного мальчишку опутали сетью искусно сплетенных интриг, сыграли на его болезненном самолюбии, а Марк Агриппа, вместо того чтобы бороться со злостными интриганами, с Ливией, с ее шайкой и с этим торгашом Меценатом, уступил им Октавиана, поддавшись глупому, недостойному чувству обиды. Какие могут быть обиды между ними? Агриппа вспомнил, как еще в Мутинском походе его слегка ранили в руку. Октавиан сам перевязывал ему рану. Рана была незначительна, и в тот же день Агриппа уже сидел в седле, но вечером он с изумлением увидел на руке Октавиана, на том же месте, где у него самого была рана, красное пятно такой же формы. Октавиан виновато улыбнулся:

— Ты можешь не верить, но я чувствую твою боль телом. Если тебя убьют, я в тот ж миг умру.

Это было шесть лет назад, с тех пор их дружба стала менее восторженной, но оставалась все же достаточно крепкой. Уже ни с кем у него не будет той душевной близости, такого полного слияния всех мыслей и желаний, как было с Октавианом. Часами они могли молчать, каждый занимался своим делом, но все равно каждый знал, о чем сейчас думает другой. Иногда просто сидели, прислонившись друг к другу плечом, и бездумно глядели в огонь, и обоим было хорошо. С Октавианом не надо было без конца говорить, украшать свои простые и ясные мысли заумными афоризмами, убеждать, доказывать. Его дружок все с полуслова улавливал, знал, когда приласкаться, когда переменить дощечку для письма, когда напоить горячей мятой, когда сжать его виски прохладными ладошками и, медленно растирая их, исцелить от усталости и страшных головных болей, что терзали молодого пицена.

Как хорошо работалось, когда Кукла вертелся рядом. Особо глубоких мыслей и дельных советов Непобедимый и не ждал от своего императора. Но было так уютно. Если, заработавшись, Агриппа начинал под утро зябнуть, его друг вскакивал с постели, чтоб накинуть теплый мягкий плащ на плечи своего труженика, подвигал жаровню с душистыми веточками можжевельника.

— От этой и половины таких забот не дождешься, а хорошего вилика я и на рабьем рынке куплю!

Агриппа вздохнул. Ему показалось, что легкий ветер донес с предгорий запах ландышей. Он глубже вздохнул, но аромат исчез. Ландыши здесь не росли.

Сельские радости окончательно опротивели молодому полководцу, и он решил, что, чем шататься из угла в угол, лучше еще раз перечесть Пифагора и попытаться связать таинственный египетский треугольник со сторонами три, четыре и пять с секретами восточного зодчества. В Риме до сих пор не умели перекрывать здания куполами, а двухскатные греческие фронтоны были бессильны подчеркнуть величественность огромных храмов, которые Марк Агриппа мечтал воздвигнуть в честь родных богов.

— Купол точно законченная мысль, — вслух проговорил он, — а двухскатная крыша как грызня в Сенате.

Агриппа опустился на скамью и стал выводить плавные линии купольного перекрытия. На чертеже все правильно, а как заставить камни ложиться так же плавно, по этим красивым закругленным линиям?

— Но все равно добьюсь!

И вдруг из-за кустов раздалось: "Что угодно господину?" Агриппа увидел маленького раба, выходящего из купы жимолости.

— Это тебе что-то угодно, мальчуган, — пошутил полководец. —  А мне ничего от тебя не надо.

Но мальчик склонился в низком поклоне.

— Старый господин просит молодого господина подойти. Он просит прощения за беспокойство, но ноги уже давно не служат ему.

Укутанный во множество шерстяных покрывал, Аттик дремал на солнце в своем кресле-носилках. Увидя зятя, старик встрепенулся:

— Аве император! Что же ты от моей дочери нос воротишь, благородный Марк Агриппа? Она верно ждала тебя целых четыре года. Или дочь Лелия Помпония Аттика, потомка нескольких консулов, недостаточна знатна для тебя?

— От твоей дочери не я нос ворочу, а она меня не хочет!

— А откуда ты взял, что Лелия не хочет тебя?

— Не хочет. — Агриппа пожал плечами. — А я еще ни одну женщину силой не взял. Когда вижу, как несчастных пленниц легионеры за косы волокут, всегда думаю, проиграй я хоть одну битву — вот так же моих сестер поволокут!