Марк Юний Брут сделал своей столицей Афины. Тираноубийца выступал перед эллинами с громовыми речами о зле единовластия и благе республиканского образа правления.

Кассий не ораторствовал. Он действовал. Обложил податью не только вольнолюбивых сторонников свободы, но и их скот. С каждой пары рогов, будь то мощный вол или малый ягненок, взимался одинаковый налог. В Азии освободители народа собрали подати за десять лет вперед.

Вербовщики загоняли местных жителей в вспомогательные отряды. Не желающих умирать за дело свободы и справедливости бросали в темницы и выкалывали глаза. Двух магистратов греческого городка Магнезии по приказанию Брута уморили с голоду в долговой яме — они не смогли вовремя внести проценты благородному Марку Юнию.

Беотийцы, фракийцы, ионийцы, эпириоты, вначале с радостью примкнувшие к мятежным консулам, начали колебаться. Октавиан, казня римскую знать, был снисходителен к провинциалам. А Брут и Кассий в своей надменной жестокости превзошли кровавые дни завоеваний Суллы и Помпея.

Роптали и италики. Из–за моря несся слух: император уже роздал ветеранам земли казненных патрициев и собирается разделить все латифундии между крестьянами. Даже рабам, если они уроженцы Италии, дадут землю и освободят.

Войска триумвиров вторглись в Элладу. Республиканцы отступали в глубь страны. Изнуренные переходами, терзаемые затяжным, вечно напряженным безделием, ополченцы Брута томились. Пьянками, посещением вертепов, безудержной игрой в кости пытались заглушить тревогу. Кассий не преследовал притонодержателей, присосавшихся к армии.

— Людям нужно забываться, — пояснял он Бруту.

Терзаемый желудочными коликами и угрызениями совести, Марк Юний Брут сам был бы рад найти забвение: его преследовали галлюцинации, он видел покойную мать, слышал голоса...

Когда палачи пришли забрать Порцию, сестра Катона, оттолкнув ликтора, подбежала к очагу. На глазах опешившей стражи безумная женщина проглотила горсть раскаленных углей и скончалась в страшных муках.

Марк Юний безучастно подивился мужеству жены и вновь погрузился в свой фантастический мир. Два года уже он жил, черпая силы в болеутоляющих средствах. В промежутках между приемами лекарства метался, казнил всех, кто попадается под руку, велел обезглавить каждого десятого в когортах, где было замечено дезертирство. Кассий отменил приказ.

— В таком случае, любезный Брут, — пытался он растолковать своему другу, — нам придется перебить самим все наше войско.

Квинт Флакк Гораций давно сообразил, что просчитался. Его кредитор пал еще при Мутине, а он все тянет лямку, отслуживая долг мертвецу. Тревоги войны полны поэзии в строфах Гомера, но в жизни отвратительны.

Веселый, добродушный, с лукавой хитрецой, Гораций не выносил постных рож блюстителей республиканских добродетелей. Товарищи списывали его эпиграммы. Начальство за каждое острое словцо мстило нарядами вне очереди. Все ночи Гораций мерз на карауле. С горя он переключился на элегии, и его оставили в покое.

Самнит Рекс, декурион и страстный игрок в кости, приютил поэта у себя в палатке. Рекс не выпускал костей из рук и даже во сне бормотал: "Удар Венеры – две шестерки подряд, рыбка – тройка, собака – четверка, черная кошка – пустышка".

Легионеры утверждали, что кости у самнита наговоренные. Гораций в качестве скептика решил проверить. К утру Рекс обыграл усомнившегося до ниточки. Даже солдатское довольствие Горация за месяц вперед перешло в распоряжение декуриона, но проигравший не пожелал платить, ведь он не может не есть. Пусть кредитор забирает паек через день в рассрочку на два месяца. Рекс выгнал неплательщика из палатки. Поэт подал великому консулу Марку Юнию Бруту петицию в стихах:

Брут, не читая, распорядился дать палок обоим. Бывших друзей вывели перед строем и принялись избивать.

— Лучше б я отдал тебе долг, — стонал Гораций.

— Лучше б я простил тебе проигрыш, — процедил сквозь зубы Рекс. — Нет, я больше не защитник Республики!

Он достал мазь из смальца с целебными травами и обильно смазал спину себе и своему должнику. Дружба была восстановлена. Рекс признался, что ищет лишь случая вернуться в Италию. Гораций боялся мести триумвиров.

— Апеннины велики, а там забудут. Подумаешь, Квинт Флакк Гораций — кто тебя знает?

— Никто, — согласился молодой поэт. — И этому добродетельному палачу я больше не солдат.

Эллада страшила императора. В Эпире и Беотии он еще крепился, но когда его легионы после упорных боев оттеснили противника и вступили в Фессалию, совсем упал духом. То осыпал друга упреками, то целовал руки и молил не бросать своего императора в опасности, дошел до того, что усомнился в верности Марка Агриппы.

Агриппа ударил его наотмашь по щеке. Отирая разбитое в кровь лицо, Октавиан тихонько засмеялся.

— Сам выпросил. — Агриппа отвернулся. — Всегда доведешь!

— Я на тебя не сержусь. Начал бы ты клясться в верности, перестал бы доверять, а так... — Октавиан прижался лбом к плечу товарища, — знаю, никогда не изменишь, ни в какой опасности.

— Опасности–то нет, мы наступаем, они бегут.

— Заманивают в ловушку. У нас с провиантом хуже, чем у них, и местность они знают лучше, а мы продвигаемся наугад. Долго не выдержим. — Октавиан задумался. — Если бы бога поразили меня безумием! Безумцев не убивают даже самые лютые враги!

— Не дури, давай спать, — зевнул пицен.

Уже лежа в постели, Агриппа тяжело вздохнул:

— Обижаешься, а тебя нельзя не бить. Если не бить, что из тебя будет?

— Что же из меня тогда будет? — насмешливо спросил Октавиан. Он еще не улегся и вертелся, полуодетый, у складного столика.

— Царек, — отрезал его друг, поворачиваясь к стене, — мерзкий царек!

— Царей в Риме не любят. — Октавиан поставил на место коробочку с лечебной мазью. — Мне иногда кажется, что Антоний нарочно затеял всю эту комедию с предложением короны, чтоб погубить Цезаря.

—  Да что ты! — Агриппа от удивления даже перевернулся. — Мешок его искренне любил. А потом, что за смысл? Антоний был вторым полководцем...

— А захотел стать первым. — Октавиан сел на постель. — Ты пойми, как тонко рассчитал: убийца Брут, на Брута вся ненависть, а Марк Антоний — мститель, кумир армии, царь Рима. Он только терпит меня и Лепида, боится прослыть тираном.

— Значит, не надо тебе никогда заикаться о царской диадеме. — Агриппа приподнялся на локте. — Пусть Мешок мечтает о короне. Сваливай все на него. Кричи, что мы защищаем околевшую Республику, а он стремится к единовластию. Ты будешь хорош, а он станет ненавистным.

Октавиан внимательно выслушал. Потом юркнул под плащ.

— Триумвират долго не просуществует.

— Обойдемся без партнеров. — Агриппа снова зевнул. — Установим империум, то есть пожизненную диктатуру на манер Суллы. Все, что угодно, но не царство. Царство нельзя, дурачье боится слова.

— Слово, — как эхо повторил Октавиан. — Слово –  это очень много. Больше, чем тебе кажется.

— Мне ничего не кажется, а спать надо. Завтра чуть свет вставать. Спи, Кукла, спи. "Один глазок засыпает, другой уже спит..."

— Не спится! Плохо наше дело, друг! Впереди Брут и Кассий, на море — Секст Помпей, в Риме шипят змеи–сенаторы. Я надеялся на Долабеллу, но Кассий разбил его в Сирии. Бедняга от позора покончил с собой. Теперь все силы мятежников против нас.

Агриппа обнял приятеля:

—  Не трусь. Знаю, какого слова ты ждешь. Сказать? Давай ухо... — Он ухмыльнулся. — А вслух никогда не скажу, зазнаешься...