У них найдутся тысячи читателей, они говорят то. что чернь и ее император желают слушать. И говорят на языке, доступном всем...

Тит Ливии задумчиво посмотрел в окно. По кипарисовой аллее, одна, без спутников, шла императрица Рима. Ливия Друзилла приходилась историку двоюродной сестрой. Тит от души любил Ливию и чтил ее первого супруга, но от брака с Октавианом не отговаривал. Надеялся, что страсть сломит волю юноши, отвратит его сердце от безродной черни и нежность его Каи поможет родовой знати вернуть былое могущество. Неважно, как будет именоваться новое государство: империя, республика, царство, — важно, чтобы суть осталась старой, незыблемой.

Однако Ливия мало напоминала счастливую возлюбленную. Ее лицо было хмуро и озабоченно.

— Агриппа вернулся, — проговорила она вместо приветствия.

— Я слышал, он ранен, не выходит из дома. Батрак не станет сейчас вмешиваться в государственные дела. — Тит подвинул к столу громоздкое дедовское кресло. — Отдохни!

— Эта рана — комедия. Предлог, чтобы день и ночь сидеть с глазу на глаз с милым другом. Мой дурачок не дышит от радости, что его разбойник простил ему брак со мной!

— А разве для сына лавочника и внука вольноотпущенника женитьба на дочери консуляра бесчестье? Деда императора хозяин бил палками за мелкое жульничество, а наши предки вершили судьбы Рима.

Ливия молчала, ее руки, большие, красивые, лежали на темном пурпуре одежд, точно крупные белые цветы, надломленные своей же тяжестью.

— У иудеев есть легенда, — медленно начал историк. — Прекрасная девушка взошла на ложе тирана и, усыпив его лаской, срубила ему голову. Что могла сделать простая пастушка...

— ...того не сделает дочь консуляра. — Ливия выпрямилась. — Иды марта — самая большая глупость Брута и Кассия. Я не хочу рубить эту хорошенькую, кудрявую головку. Лучше будет для нас с тобой, если я поверну ее туда, куда нужно. Он тщеславен. Ненавидит гнать за то, что он сам плебей. Уверь дурачка, что мир делится на избранных и презренных, но он — избранный из избранных, и он дарует любые привилегии древним родам. Надо только почаще повторять, что он — Юлий, правнук Венеры, патриций Рима...

Тит в изумлении смотрел на сестру:

— Ты рассуждаешь, как муж, испытанный в советах...

— Я много страдала. Защищала себя и сына, как муж, привыкла и рассуждать, как муж. — Ливия поиграла кистями пояса. — Я сблизились с Меценатом.

Видя, как болезненно содрогнулся Тит, строго промолвила:

— Умен и достоин нашей дружбы. Он научил меня, что государства, как и люди, имеют свой век. Юность, доблестное мужество, дряхлость... и смерть. На смену древним республикам приходят Цезарь или Александр. Царская диадема прекрасна, и жалок тот, кто лепечет о невозможном. Но Александр — не вожак черни, а царь, — Ливия встала, — царь и воин, сын бога, бог на земле. Он окружен богоравными героями, мудрецами, сенаторами, чьи предки...

Сидя на низенькой скамейке у изголовья больного друга, Октавиан горько оплакивал свою судьбу. Виноваты Меценат, мать и сестра. Они так уговаривали, что он не смел ослушаться.

Подперев щеку рукой, император печально вздыхал:

— Моя жизнь — ад. Эта мегера стоит Клодии и Скрибоний, вместе взятых. Безжалостно груба, непроходимая душевная тупость, расчет и внутренняя черствость... Ей нужен не я, а мой сан, блеск, сияние диадемы. Властная, жестокая... Вдобавок этот отвратительный ребенок... Он телесное воплощение ее души, этот уродец. А скоро и второй будет. Я обречен навсегда, до конца дней моих! К несчастью, развод немыслим. Нельзя издавать законы об укреплении нравственности и самому попирать их... Ну каково мне!

С доверчивым бесстыдством Октавиан пустился описывать все горести и обиды супружеской жизни... Агриппа утомленно прикрыл глаза.

— Ступай, я посплю... И не ной больше над ухом. Человек всегда имеет то, что он хочет.

— Не всегда, — тихо ответил Октавиан. — Я очень несчастен. Но ни ты, ни она не думаете обо мне. Могли бы — разорвали бы меня пополам. Одна нога — тебе, другая — ей! Грызетесь из-за власти! Будь она проклята, эта власть! Будь трижды проклят день, когда Цезарь усыновил меня!

— Ты еще недоволен? — Агриппа приподнялся на локте. — Если бы Цезарь не подобрал тебя, как выброшенного котенка, сидел бы ты в своей горшечной лавочке и продавал себе в убыток битые горшки да кропал бы стишки о любви и дружбе, пока какой-нибудь легионер не сманил бы тебя за подвигами. И всю жизнь чистил бы ты чужие доспехи, терпел бы ругань и побои...

— Это я и так делаю, — устало отозвался Октавиан. — Но хватит. Плох ли я, хорош ли я, для себя я плох, для себя и хорош. Прощай!

Он медленно поднялся и понуро побрел к двери. Плечи ссутулились, туника болталась, как на жердочке, но вместо сострадания эта надломленная, тщедушная фигурка вызвала в больном острую, брезгливую ненависть. На пороге император внезапно обернулся. Агриппа схватил тяжелую бронзовую вазу и с размаху запустил в него. Бамбино Дивино едва успел выскочить за дверь.

На следующий день легионер преградил ему путь копьем.

— Болван, ты не узнал меня? — Октавиан попытался отстранить древко рукой, но легионер наставил острие на его грудь:

— Не велено.

Император отступил:

— Бунт?!

— Действую по уставу. На посту подчиняюсь разводящему...

На шум вышел Агриппа. Октавиан, деланно смеясь, принялся рассказывать.

— Не гневайся! Легионер точно выполнил мой указ. Ты уже вырос, стал взрослым мужем и в моих заботах не нуждаешься. — Агриппа захлопнул дверь перед ним.

Ливия почувствовала приближение к своему ложу Люцинды, богини-родовспомогательницы. Она послала сказать своему супругу, что ее срок настал.

Октавиан призвал ученого врача-грека и, глядя в упор на него, спросил:

— Правда ли, что многие женщины умирают родами?

Грек подтвердил, что такие случаи иногда бывают, но матрона Ливия — здоровая, крепкая женщина и опасения за ее жизнь напрасны.

— Нет, — озабоченно уронил триумвир, — я слышал, что даже очень крепкие и здоровые женщины погибают после родов от малейшего недосмотра. — Он искоса поглядел на врача. — Я высоко ценю твое искусство и поручаю тебе заботы о жизни моей супруги. Награда будет немалая.

— Мы, последователи великого Гиппократа, исцеляем больных не ради наград. Возлагая на свои плечи высокое звание целителя, мы клянемся именем нашего учителя Гиппократа никогда не употреблять наше искусство во зло страждущему человеку. — Грек пристально посмотрел в лицо триумвира и склонился в низком поклоне.

Октавиан закусил губу.

Пройдя к роженице, врач взял матрону Ливию за руку.

— Биение твоего сердца говорит о немалой жизненной силе, но будь осторожна в приеме пищи. Излишества в еде до и после родов часто ведут к смерти. Матрона Ливия, обещай мне есть только приготовленное мной, твоим целителем!

Ливия устало прикрыла глаза. Раздирающие боли снова начали терзать ее тело. Сквозь затуманенное сознание поняла, что от нее рады будут избавиться. Надо бороться... Хотела расспросить грека, но боль стала нестерпимой, и дикий вопль вырвался из ее груди. Она судорожно впилась пальцами в руку врача.

К ночи Ливия Друзилла родила сына и нарекла его именем своего отца — Друз.

Когда сроки, установленные обычаем, истекли, император и его сестра пришли навестить Ливию и поздравить с сыном. Октавиан нагнулся над ребенком.

—  Какой хорошенький! — неожиданно сказал он. — Как же ты его назвала? Друз? Ну что же, пусть малютка Друз растет в моем доме. — Он нагнулся ниже. — Дышит, ну пусть дышит... Ты береги его...

Октавия дернула брата за одежду, как бы напоминая, что их посещение затянулось и Ливии нужен отдых. Ее испугала внезапная нежность императора к чужому ребенку.

Врач, помогавший Друзу появиться на свет, бесследно исчез. О постигшей его судьбе знали лишь "кроткая" Октавия и верный Сильвий.