Триста знатнейших галлов с семьями и дружинниками ехали в Рим. Еще в Массалии они облачились в туники и белоснежные тоги с латиклавами. Тонкое полотно обтягивало их крупные, мускулистые тела. Цепкие жилистые руки в браслетах казались неуклюжими до безобразия. Могучие обнаженные ноги непристойно выглядывали из-под коротких юбочек.

Стыдясь непривычной наготы, галлы смущенно кутались в тоги. Их румяные усатые лица растерянно хмурились. Но что же им оставалось делать? Они исполняли волю победителя. Может быть, из этой затеи выйдет хоть что-нибудь полезное для их несчастной родины.

Сопровождающий трансальпийских гостей трибун пояснил: "Римский обычай велит сбрить усы и подстричь белокурые гривы под челку".

Галлы ужаснулись. Они и так уже походят на полуженщин, да еще лишиться пышных золотистых усов, лучшего украшения мужчин! Но пришлось покориться.

В Риме квириты осыпали чужеземцев насмешками и оскорблениями. На стенах рисовали галлов, снимающих меховые штаны. Поутру, когда новые сенаторы направились к священной курии, вслед полетели камни и выкрики: "Что вам надо в Сенате? Там не место варварам!", "Где ваши цепи?".

Галльские сенаторы ехали молча, опустив головы. Их дружинники, белокурые молодцы в национальном убранстве, гневно сжимали секиры. Грозный вид рослых северян охладил пыл толпы. Но отставшие гости заблудились, а на расспросы о дороге прохожие отвечали:

— Мы не изменники, чтобы показывать варварам путь на Капитолий.

Отцы отечества, не смея открыто сопротивляться, встретили вновь избранных сенаторов гробовым молчанием. Авл Гирсий усадил галлов на отведенные им скамьи.

— Где Цезарь? — тревожно спросил Гирсий Антония.

— Октавиана обкормили орехами в меду, выступила золотуха, и Дивный Юлий отдирает коросту, — сострил Антоний.

Гирсий сделал вид, что не расслышал. Он не одобрял злословия за глаза.

Цезарь быстро вошел. Марк Брут нерешительно приветствовал его и вновь погрузился в молчание. Дивный Юлий заговорил с галлами на их языке. Услышав родную речь, галлы не выдержали. Возмущение и жалобы ринулись бурным потоком. Диктатор сдвинул брови:

— Так—то ты, друг Антоний, принял моих гостей?!

Антоний оправдывался. Он привез вновь избранных сенаторов в Рим. Их уже ждали богато убранные виллы, слуги, девственные рабыни. Антоний счел поручение выполненным.

Не дослушав Антония, Цезарь повелел выслать навстречу опоздавшим галлам ликторов и с почетом доставить в курию.

Он сам открыл заседание. Отцы отечества упорно молчали. Ставя текущие вопросы на голосование, Цезарь велел Валерию Мессале подсчитывать тех, кто будет одобрять или возражать. Молчание же считать одобрением. Мессала не шелохнулся. Цезарь подозвал молодого галла и, объяснив ему, как следует подсчитывать голоса, приказал заменить занемогшего Валерия.

На следующем заседании Цицерон в изысканной речи, пересыпанной цитатами классиков, приветствовал вновь избранных сотоварищей.

— И не поперхнется старый брехун, — шепнул соседу Децим Брут. — Вот двуликий Янус! Вчера в гостях у Лелия Аттика я думал, он своими громами сравняет Альпы с землей.

Децим хотел узнать, будет ли его друг Кассий голосовать или молчаливо отвергнет всякое соглашение с варварами.

— Один разыгрывать шута не собираюсь, — сумрачно отозвался Кассий.

Мессала не присутствовал. Он внезапно "заболел разлитием желчи".

Порция рыдала над трупом брата. Она одна знала, какая чистая, неподкупная, до нелепости честная душа жила в безобразном, смешном теле Катона.

Ее супруг Марк Юний Брут и друзья покойного — Кассий, Децим и Гай Каска—младший, брат казненного товарища Катилины, несли бывшего цензора нравов к последнему жилью. Порций и Марций, сыновья Катона, мрачно размышляя об отцовских долгах, вели сестру усопшего под руки.

Около фамильного склепа процессия остановилась. Сыновья обложили погребальные носилки хворостом, облили легко загорающимся маслом. Жрец, взяв разъятые фаски, быстро потер сухие половинки. Вылетевшая искра зажгла паклю, и пламя охватило останки.

— Мы хороним Республику, — уронил Кассий.

— Мы погребли душу Рима, — ответил Марк Юний. Порций и Марций в сторонке препирались о долгах и наследстве. Марций отказывался платить долги отца.

— Хорош родитель — всю жизнь пекся о дурацкой чести и пустил нас обоих с сумой!

— Я заплачу долги Катона, — не выдержал Марк Юний. — Дайте его праху спокойно остыть в погребальной урне!

— Катилина пробовал избавиться от долгов, подняв восстание, — вставил Каска, — способ дешевый, но опасный.

Децим сверкнул глазами.

— Кого в тюрьму за долги упрячут, кого за вольномыслие.

— Что же делать — отозвался уныло Марк Брут, — мы побеждены.

— Нет. Борьба продолжается. — Кассий нагнулся к Дециму. — Отстанем от приглашенных.

Дети бывшего цензора нравов, его сестра, Гай Лонгин Кассий, Гай Каска и оба Брута поклялись над трупом Катона мстить тирану.

— К заговору необходимо привлечь надежных людей, снестись с Цицероном, будить недовольство в сердцах квиритов, — решительно проговорила Порция.

— Растолковать нашим ослам, — пояснил Децим, — что все заигрывания с варварами ущемляют права римлян. За что народ растерзал Тиберия Гракха?

— За то же, за что осыпает лаврами Гая Юлия Цезаря, — усмехнулся Кассий. — За попирание исконных прав квиритов.

— Защитники дел народных всегда норовят облагодетельствовать чернь за счет патрициев, — ответил Децим. — Чужой карман всегда бездонен.

— Я полагаю, — мягко произнес Марк Юний, — устрашенный нашим стойким сопротивлением, тиран сам сложит с себя диктатуру.

Марк Туллий Цицерон грел на солнце дряхлеющее тело. Калабрийская шляпа с огромными полями защищала великого ритора от палящих лучей.

Лениво щурясь, Цицерон созерцал морскую лазурь. Позади широкой полосы серебристого песка, окруженная рощей цветущих магнолий, строгая и прекрасная, белела вилла — маленький дворец, но многоцветные фрески, редкостные рукописи—уникумы и прелестные вазы не сами пришли к нему.

Марк Туллий Цицерон родился шестьдесят лет тому назад в нищете и безвестности. Его отец — недавний раб, вольноотпущенник — день и ночь трудился, пахал землю, продавал на затибрском базаре душистый горошек, выращиваемый всей семьей на убогих грядках крошечного огородика.

От этого горошка Марк Туллий и получил свое прозвище — "Цицерон". Мальчишка оказался цепким, как это растеньице.

Он не хотел пахать и сеять, не хотел, чтобы жизнь втоптала его в землю.

Двенадцати лет Марк Туллий убежал от отца. Разыскав школу ритора, умолил наставника принять его. Он беден, не может платить, зато будет убирать помещение, прислуживать семье наставника, репетировать богатых тупиц.

Немало унижений и обид пришлось вытерпеть бесплатному ученику, немало чужой грязи проглотить. Водя компанию с богатыми юношами, сводничал, покрывал их разврат, брал на себя неблаговидные проделки...

Тихий и забитый Марк Туллий скоро стал опасен своим острым языком.

Окончив школу, Цицерон вступил в адвокатское сословие. Один распутный богач заплатил за него вступительный взнос. Из любви к своему благодетелю Марк Туллий женился на обольщенной богачом девушке. Она была из патрицианской семья, и брак принес нужные связи. Тесть усыновил молодого адвоката. Цицерон сделался патрицием. Его избрали в Сенат. Он стал опорой римской аристократии, ревностным республиканцем. Скандальные процессы принесли ему благосостояние.

На склоне лет Марк Туллий Цицерон мог бы мирно наслаждаться всеми благами жизни, упиваться ими в тиши, но он был отравлен своей славой и не мог смириться с потерей былого влияния...

Недавно Марк Юний Брут навестил великого ритора. После длинной и уединенной беседы они пришли к полному взаимному пониманию. Цицерон указал своему молодому собеседнику, что тираноубийство хорошо лишь на сцене в дешевых греческих пьесах...