340. Л. Я. Гуревич
24 декабря 1909
Москва
Дорогая Любовь Яковлевна!
Спасибо за письмо и за немецкую выписку. Спасибо немцам за то, что они нас не забывают 1.
Я знаю, что Вы нас не забыли, а Вы знаете, что мы Вас не можем забыть. Разве оазисы в пустыне забываются? Вы такой оазис в нашей артистической жизни. Боже, до чего все остальное большинство критиков тупы, узки и не вдумчивы. В этом году нас хвалят совершенно неожиданно. Это произошло потому, что Южин и Незлобии приказали хвалить их театры, неловко же ругать нас одних. Хвалят, но, пожалуй, лучше бы ругали… Как трудно доказать самые простые истины.
Внешняя сторона этого сезона — отвратительна, так как публику, которая, как Вы знаете, умнее большинства критиков, спутали, и нам приходится бороться с этим самыми решительными мерами. Южин проповедует свободу актера, другими словами: монтировочная часть дает какую угодно декорацию и обстановку; кто угодно режиссирует; на пьесу заранее определяют 15, 20 репетиций (даже на «Дмитрия Самозванца», на «Цезаря и Клеопатру» 2, причем на главные роли назначают по 2 и по 3 исполнителя. Они имеют каждый по 5, 7 репетиций. Причем часто репетируют не с теми, с кем играют. Когда молодежь обращается к Южину за советом, как пережить такое-то место роли, он отвечает: «Какое мне дело? Играйте хорошо». Все бездарные актеры в восторге, точно так же как и старики; наиболее талантливые из молодежи просятся к нам… За 4 месяца состряпали, кажется, от 8 до 10 пьес. Пресса разрывается от восторга, и публика валит (это значит вместо 700 р. на круг делают 1200). Итак, антреприза, самая провинциальная, и поощрение актерского ремесла.
Незлобии делает как раз то, в чем нас до сих пор упрекали, т. е. ни единого порядочного актера (лучший — Асланов, наш ученик, который оказался слабым для нашей труппы), — все построено на сверчках, комарах, шуточках; то играют на сукнах, то устраивают три сцены на одной, т. е. проиграют на одной, откроют другую и т. д. Надо отдать справедливость: любви и порядочного отношения — много. Скажу даже, что театр симпатичен и куда симпатичнее теперешнего Малого. Шуму и похвал много, сборов никаких. Но все-таки это путает публику. Теперь никто ничего не понимает: кто же первее — актер, режиссер; нужен ли реализм или импрессионизм?
Что же делать при таких обстоятельствах? Мы решили утроить художественные требования к себе и выбросить все, что стало пошлым на сцене. Никаких mise en scene, никаких звуков. Повели все на простоту, на внутренний рисунок роли. Понимаете, чего стоит перевернуть всю труппу сразу на то, к чему мы шли постепенно и систематически. Нет худа без добра. Это заставило всех обратить внимание на мою «систему», которую за эти годы я достаточно подготовил. Работа адская, но интересная.
Нас хвалят, но, конечно, многие даже не поняли нового направления театра. Так, например, в «Месяце в деревне» стоит посреди сцены лавка, в другом акте — диван, в третьем — скамейка. Все по парам приходят, садятся и, без единого движения, говорят. Пьеса имеет большой успех, и все-таки все сделал режиссер и обстановка, а актеры — посредственны. Публика видит перемену, пишет мне письма, просит разъяснить. Я отписываюсь… Но нельзя же частным образом объяснить толпе ту чепуху, которая происходит во всех театрах. А тут еще, с легкой руки Балиева, пошли эти проклятые кабаре!..
Тем не менее наше новое направление, по которому можно пойти только пройдя все этапы 12 лет тяжелой работы и искания, делают свое дело. Мы стоим особняком, нас не смешивают с той пошлостью, которая гнездится рядом. Дела поэтому идут пока хорошо, даже очень. До постановки «Месяца в деревне» — с одной «Анафемой», которую нельзя ставить по пять раз в неделю, как «Синюю птицу», так как актеры бы умерли от истощения, изображая чертей и богов… С «Анафемой» по два раза в неделю, а в остальные дни со старыми пьесами, мы по 9 декабря сделали на круг с утренниками (которые идут по сильно удешевленным ценам) по 2175 р. на круг. С 9 декабря по сие время — сплошные полные сборы с аншлагами.
На праздники до 7 января — все билеты проданы. Это, конечно, блестяще. Лучше, чем в прошлом году. Так что на публику жаловаться грех. На работу также. Но… что будет дальше?! Не спутают ли нам публику, которую мы 12 лет подготавливали?!..
А Вас здесь нет… ни одной живой души, чувствующей театр, здесь нет…
Вот почему с начала сезона и по сегодняшний день (первый в этом сезоне) у меня не было ни одного вечера свободного, если не считать 4–5 вечеров, которые я, по приказанию доктора, лежал в кровати от истощения и усталости. Первым свободным вечером пользуюсь, чтобы написать Вам и жене, которая с детьми уехала на несколько дней в деревню, где их неожиданно застал 25-градусный мороз.
Сижу накануне праздника один в большом доме. Скучновато, одиноко и потому с тем большим удовольствием пишу милому петербургскому другу. Вспоминаю милую Ольгу Николаевну, которой, увы, не могу уже писать.
Не сердитесь на жену. Она с ног сбилась. Дети выросли, начались выезды. Она, бедная, отдувается за меня, заглаживая все мои промахи по семье и многочисленной родне. Кажется, она, как и я, не может найти часа, чтобы одеться и поехать сняться.
С праздником! Желаю бодрости, успеха и здоровья.
Пишу 24-го, а письмо пошлю 27-го, так как сегодня, в канун праздника, оно затеряется на почте. Целую Ваши ручки.
Сердечно преданный К. Алексеев
341. М. В. Добужинскому
28 декабря 1909
Москва
Дорогой и многоуважаемый Мстислав Валерьянович!
Поздравляю Вас с праздником и наступающим Новым годом. Не писал до сих пор потому, что загнан работой, как лошадь. Играю ежедневно, часто по два раза на дню; кроме того — репетиции, составление поездки и репертуара будущего года.
С нетерпением ждем вестей от Александра Николаевича Бенуа. Искренно рады тому, что он заинтересован Мольером. Относительно Тургеневского спектакля — думаем. Нелегко сразу определить эпохи. Немирович обещал перечесть все пьесы и сообразить с литературной стороны заданный Вами вопрос.
Сам спектакль решен для будущего года, тем более что, если мы его не сыграем, у нас перехватит эту идею Малый театр.
Вернее всего он составится из следующих пьес:
1) «Нахлебник»,
2) «Где тонко»,
3) «Провинциалка»,
4) «Вечер в Сорренто» 1.
Хотелось бы знать Ваше мнение: как Вам чудится распределение эпох между этими пьесами.
Несомненно, что «Нахлебник» — самая ранняя по эпохе пьеса, а «Вечер в Сорренто» — самая поздняя.
В «Провинциалке» почему-то хочется самых широких кринолинов.
Напишите: куда Вас тянет.
«Месяц в деревне» делает полные сборы, но вне абонемента публика слушает пьесу довольно плохо. Сильно кашляют. Сегодня Книппер попробовала изменить прическу. Играла в своих волосах. По-моему, несравненно лучше и даже типичнее для ее лица. Часто вспоминаем Вас и очень жалеем, что Петербург не в Москве, а Москва не в Петербурге.
Низко кланяемся Вашей уважаемой супруге. Еще не собрался на выставку, так что не видал там эскизов «Месяца в деревне». Жена, дети шлют Вам поклоны. Жму Вашу руку и мечтаю опять поработать не только над Тургеневым, но, главное, над Метерлинком.
Сердечно преданный и уважающий Вас
К. Алексеев
28/XII 909
