Я снова замечаю, насколько он элегантен для мужчины его комплекции. Он ест с безупречным самообладанием, почти по-королевски. Он так же ходит – легко, плавно, экономно, с невероятной грацией. Обычно крупные мужчины шумно передвигаются, громко едят и занимают слишком много места. Коннор тоже занимает много места, но именно его присутствие – тихое и напряженное, опасное и спокойное – а не громкая, высокомерная развязность привлекает к нему внимание.
Я много раз видела, как это происходит. Когда Коннор находится в комнате, все взгляды инстинктивно устремляются на него, даже если он просто сидит и молчит.
Он замечает, что я наблюдаю.
— Ты меня смущаешь, принцесса.
Я краснею и опускаю взгляд в свою тарелку.
— Есть новости от О’Доула?
Он делает вид, что не замечает моей неловкой смене темы.
— Я связывался с ним около часа назад. Всё тихо. Миранда назначила пресс-конференцию на завтрашний вечер, на пять часов. Слухи уже распространились по всему интернету. Предположения сводятся к двум вариантам: ее отставка или серьезный взлом.
Я испытываю облегчение как из-за того, что Сёрен пока не предпринял никаких действий, так и из-за слухов. Я знаю, что они ему понравятся.
Она поступила мудро, сделав это позже, а не утром. Насколько я знаю Сёрена, Миранда просто подарила нам еще один день. Он не захочет ничего делать, пока не увидит шоу.
Пока мы доедаем, телевизор составляет нам компанию. Присутствие Коннора не так смущает меня, как я думала, и постепенно я начинаю расслабляться.
Затем, ни с того ни с сего, он говорит: — Когда мне было четырнадцать, мой брат Майки умер.
Я в испуге поднимаю глаза. Коннор смотрит в свою тарелку.
— Упал с дерева на нашем заднем дворе. Дерево было не таким уж высоким, но это не имело значения. Майки было пять лет. Совсем малыш. Я был самым старшим. Из шести детей, все мальчики, моя бедная мама. Так или иначе, после этого у меня развился страх высоты. — Он щелкает пальцами. — Это совершенно иррационально, я даже не был рядом с Майки, когда это случилось, не видел, как он упал, ничего. Но со дня похорон брата я не мог находиться нигде, где бы мои ноги не касались твердой земли. У меня кружилась голова, когда я поднимался по лестницам. Мне казалось, что мое сердце разорвется. Это было чертовски неудобно, потому что моя спальня находилась на втором этаже нашего дома. Я даже плакал, когда отец заставлял меня подниматься на чердак за рождественскими украшениями.
Я поражена.
— Ты? Плакал?
Коннор пожимает плечами.
— Это не то, чем стоит гордиться, но да. Я хочу сказать, что понимаю. Страдать из-за того, что ты не можешь контролировать, из-за того, что ты узнал от других.
Он смотрит на меня. Его взгляд проницателен.
— Я говорю о твоей аэрофобии.
Я не знаю, что сказать. Его признание и то, к чему всё идет, настолько неожиданны, что я буквально потеряла дар речи.
Коннор вытирает рот салфеткой, бросает ее на тарелку и встает. Когда он смотрит на меня, в его взгляде читается сочувствие.
— Я так пытаюсь сказать, что выход есть.
Это опасная тема. Но через мгновение любопытство берет верх над моими сомнениями.
— И какой же?
Когда я растерянно моргаю, он уточняет.
— Препятствие – это путь. То, что тебя беспокоит, – это и есть лекарство. Нельзя убежать, обойти или перепрыгнуть. Нельзя уклоняться. Уклонение – это просто гарантия того, что ты никогда не добьешься успеха. Ты должна пройти через свой страх. Само препятствие – это путь.
Мое сердце вытворяет что-то странное у меня в груди.
— Ты хочешь сказать, что я должна взять себя в руки, надеть трусики для взрослых и сесть в самолет.
— Я говорю, что единственный способ сбросить груз с плеч – это показать судьбе средний палец и послать ее к черту. Я знаю, что ты способна на это.
Показать судьбе средний палец.
Я долго изучаю его лицо в напряженной тишине, прежде чем снова заговорить.
— Значит, это помогло тебе справиться с боязнью высоты?
Коннор медленно отходит от стола. Смотрит на кровать, а затем быстро отводит взгляд, почти виновато, как будто поймал себя на чем-то плохом. Взволнованный, он начинает расхаживать взад-вперед по комнате.
Я не могу не думать о льве, расхаживающем по своей клетке.
— Мой отец – владелец ранчо в Техасе, который разводил лонгхорнов22 и продолжает это делать, – сказал, что ни один из его сыновей не станет мягкотелым нытиком, поэтому он фактически заставил меня пойти в морскую пехоту. И, черт возьми, хорошо, что он это сделал, потому что к семнадцати годам я уже ехал на экспрессе в исправительную систему Соединенных Штатов. Так что мне пришлось разбираться со своими проблемами. Военным нет дела до твоих милых маленьких фобий. Ты должен взобраться по этой веревке, вскарабкаться на эту стену, ты учишься быть членом команды, лидером и примером для других, несмотря ни на что. Или ты вылетишь. С позором.
Он смотрит на меня, а затем тяжело вздыхает и продолжает:
— И хотя я был твердолобым маленьким ублюдком, даже в семнадцать лет я знал, что лучше умру, чем буду опозорен. Так что дело было не только во мне и моем страхе. Дело было в том, чтобы мой отец гордился мной. Чтобы мои братья гордились мной. Чтобы я чтил память о Майки, а не позволял ей калечить меня.
Справившись со своим шоком, я тихо говорю: — Коннор. Это так… красиво.
— Спасибо, — хрипло говорит он.
А потом, кажется, никто из нас не знает, что сказать, потому что мы просто смотрим друг на друга в неловком молчании.
Наконец я набираюсь смелости и спрашиваю: — Но ведь на самом деле ты говоришь не о моей аэрофобии, верно?
— Ты сказала мне кое-что в машине по дороге сюда, что запало мне в душу. После того, как я рассказал тебе историю о герое и принцессе, помнишь?
Когда Коннор снова смотрит на меня, я киваю.
— Ты сказала: «Настоящий герой научил бы принцессу, как спастись самой». Я посчитал, что это очень мудро. И не мог перестать думать об этом. — Его голос становится грубым. — О тебе. О том, что это могло бы значить для тебя, если бы я мог… помочь тебе спасти себя.
В комнате больше нет воздуха. Дышать нечем. Когда я опускаю взгляд на свои руки, они дрожат.
Коннор тихо чертыхается.
— Прости. Я знаю, ты не хочешь говорить о нем…
— Всё в порядке. Ты был честен. — Я поднимаю взгляд и встречаюсь с ним глазами. — Просто… некоторые вещи не стоит произносить вслух. Вызывать старых призраков опасно. Никогда не знаешь, чего они могут захотеть от тебя в обмен на то, что ты потревожил их покой.
Коннор выглядит обеспокоенным этим, но ждет, скажу ли я что-нибудь еще. Я так много должна ему рассказать, но не могу. Но он заслуживает, по крайней мере, какого-то объяснения, и поэтому я пытаюсь.
Я встаю со стула, подхожу к окну, смотрю на улицу, крепко обхватив себя руками, и тяжело вздыхаю.
— В моей голове есть маленькая черная коробочка, в которой я храню все воспоминания о том годе, что я прожила с Сёреном. Этому трюку я научилась. Компартментализация, как назвал это мой психотерапевт. Эта коробочка нужна для моей безопасности. Она заперта на большой металлический замок и стоит в темном углу, покрытая слоем пыли толщиной в несколько дюймов. Внутри коробочки – монстры. — По мере того, как я говорю, мой голос становится всё более сдавленным. — Я не могу открыть эту коробку, Коннор. Даже для тебя. Но я скажу тебе вот что.
Я дважды сглатываю, прежде чем могу продолжить.
— Я ни о чем тебе не лгала. Да, я кое-что скрываю, но только для того, чтобы защитить себя, а не чтобы обмануть тебя. И я не… — Мой голос понижается до шепота. — Я не хочу, чтобы ты знал всю эту грязь. Особенно сейчас.
Я слышу, как он подходит ко мне сзади. Вижу его отражение в стекле. Он так близко, что я чувствую тепло, исходящее от его тела.
— Почему именно сейчас?
Мой смех тихий и отрывистый.
— Ты знаешь почему.
