— Разрешите мне принять мою тогдашнюю позу, и вы легко это поймёте...

— Мне кажется, — сказал граф, когда пояснение было закончено, — что вам следовало держать руку позади тела, а не перед ним.

— Судя по последствиям, вы видите, что я поступил правильно, сделав именно так, как я сделал.

— Ах, сударь! — вскричала красивая дама, державшаяся рядом с Браницким. — Вы хотели убить моего брата — вы целились ему в голову!..

— Убить его, мадам?!.. О, великий Боже, нет, конечно!.. Я был заинтересован в том, чтобы его сиятельство остался жив — как бы он защитил меня, иначе, от своих людей, готовившихся меня прикончить?..

— Но разве вы не сказали ему: «Я испробую этот пистолет на вашем черепе»?!

— Сказать — ещё не значит сделать!.. Целиться всегда лучше в корпус — поверхность гораздо больше.

— И вы дали мне хороший урок, — сказал, смеясь, Браницкий. — Видимо, вы упражнялись в стрельбе из пистолета?

— Почти никогда — и это первый несчастный выстрел, сделанный мною в жизни. Если я чем и могу похвалиться, так это уверенной рукой и приличным глазомером... Но как ваша рана, ваше сиятельство?

— Я поправляюсь понемногу, но нужно время... Мне сказали, что в день дуэли вы основательно пообедали?

— Я боялся, что это моя последняя трапеза...

— Пообедай я, как вы, я был бы мёртв, ибо пуля непременно задела бы кишки, а поскольку я ничего не ел, она лишь скользнула по ним, да и выскочила наружу.

Впоследствии я узнал, что утром, в день нашей встречи, Браницкий выслушал мессу и причастился.

Покинув его, я отправился поблагодарить великого гетмана графа Рыклинского, коронного судью — это он защитил меня от улан. Гетман принял меня довольно сурово, спросил, что мне от него нужно?

— Поблагодарить за ваше благородное вмешательство, ваше превосходительство, и пообещать быть впредь умнее.

— Это было бы недурно, сударь. Что до оказанной вам милости, вы обязаны ею не мне, а королю: если бы его величество вам не покровительствовал, я не колеблясь приказал бы вас обезглавить.

— Значит, вы, ваше превосходительство, не принимаете во внимание многочисленные обстоятельства, свидетельствующие в мою пользу?

— Какие там ещё обстоятельства... Вы дрались на дуэли — да или нет?

— Это верно.

— Вот видите... А закон действует формально.

— Закон запрещает открытую дуэль или проведённую на сходных условиях. В данном же случае я защищал свою жизнь, я отражал атаку. Надеюсь, познакомившись с делом, ваше превосходительство не возбудило бы судебного расследования.

— Честно говоря, я и сам не знаю, что сделал бы... Но зачем возвращаться к прошлому? Всё кончено. Раз его величество оказал вам милость, значит, вы заслужили её — и я вас с этим поздравляю... Доставьте мне удовольствие отобедать со мной сегодня. Мне искренне хочется доказать вам, что я не ощущаю по отношению к вам ничего, что не говорило бы в вашу пользу.

Заключив, таким образом, мир с правосудием, я отправился к воеводе Руси, который встретил меня с распростёртыми объятьями.

— Я приготовлю для вас комнаты в моём доме, — сказал он.

— Жена так любит ваше общество... Комнаты будут готовы принять вас недель через шесть.

— Я использую это время, ваша светлость, чтобы посетить Киев. Зять тамошнего воеводы, граф Брюль, усиленно приглашал меня совершить эту маленькую поездку.

— Поезжайте, поезжайте, вы поступите правильно. Ваше отсутствие охладит, быть может, мстительность целой толпы врагов, которых вы нажили себе из-за дуэли. Избави вас Боже от чего-либо подобного здесь. В следующий раз вам не выбраться живым и здоровым... А покамест — остерегайтесь, и не выходите пешком по вечерам...

Неделя была заполнена приглашениями на обеды и ужины. Вновь и вновь заставляли меня повторять рассказ об обстоятельствах нашего столкновения — вплоть до малейших подробностей. Иногда это происходило в присутствии короля, который делал вид, что не слышит.

Но вот однажды, когда я в десятый, быть может, раз начал свой рассказ в его присутствии, его величество неожиданно прервал меня.

— Господин Казанова, вы — дворянин?

— Нет, сир, я не имею этой чести.

— Ну, а если венецианский дворянин оскорбит вас — осмелитесь вы потребовать у него сатисфакции?

— Нет, сир, ибо он не примет вызова. Я предпочту сдержать мой гнев и дождаться удобного случая.

— Какого случая?

— Возможности выследить моего врага на иностранной территории — и там вынудить его драться на смерть...

Читатель захочет, быть может, узнать, виделся ли я с Бинетти? Единственный раз я встретил её у графа Мощинского — но она спаслась, завидев меня.

Я сказал Мощинскому:

— Как странно эта дама ведёт себя... За что ей на меня сердиться?

— За что?!.. Разве вы не знаете, что ваша дуэль, причиной которой была она, рассорила её с любовником?.. Браницкий ни разу не видел её с тех пор.

— Могу только одобрить поведение графа. Эта дама думала, вероятно, что её любовник сможет обойтись со мной, как с беднягой Томатисом...

Я совершил вместе с Кампиони упомянутую уже маленькую поездку. В моём кошельке было две сотни дукатов: половину составил подарок воеводы Руси, другую я выиграл. Детали этой поездки я обойду молчанием и перейду к причинам, вынудившим меня навсегда покинуть Варшаву и Польшу.

Когда я вернулся в столицу, там как раз принимали мадам Жоффрен, старинную возлюбленную короля. Отнюдь не претендуя на такое же внимание, я был до крайности удивлён тем, как нелюбезно встречали меня повсюду. Казалось, все поляки благородного происхождения сговорились адресовать мне одну и ту же сухую и невежливую фразу: «Мы полагали, что больше не увидим вас — зачем же вы вернулись?»

— Чтобы рассчитаться с долгами, — отвечал я всем, поворачиваясь к ним спиной.

Восторженность, объектом которой я был ранее, сменилась самой бесцеремонной холодностью; правда, я продолжал получать приглашения, но за столом никто ко мне не обращался.

Я повстречал воеводу Руси — он едва ответил на моё приветствие... Я увидел короля, но его величество даже не взглянул на меня.

Я спросил графа Сулковского о причине подобной перемены.

— Это черта нашего национального характера, — ответил он. — Мы крайне непостоянны, как вам, конечно, известно. Sarmatoruni virlus veluti exira ipsos[74]. Ваше благосостояние было бы упрочено, если бы вы сумели воспользоваться случаем, а теперь слишком поздно, и вам ничего не остаётся, в сущности, как...

— Как уехать, — прервал я его. — О, я потороплюсь, разумеется.

Когда я возвратился домой, мне передали анонимное письмо, написанное благожелательницей, сообщавшей мне о том, что, как она слышала, рассказали обо мне королю. Его величеству стало известно, писала она, что Казанова был заочно приговорён в Париже к повешению за присвоение значительной суммы денег из кассы лотереи; к тому же, в Англии и в Италии он был уличён в многочисленных мошенничествах; наконец, он был членом труппы бродячих комедиантов. Таковы были, в общем и целом, выдвигавшиеся против меня обвинения.

Что мог я ответить? Только одно: всё это — клевета, которую столь же легко выдумать, сколь и опровергнуть...

Конечно, я предпочёл бы покинуть Варшаву немедленно, но я был обременён долгами, да и денег на дорогу не было тоже. Я написал в Венецию, а в ожидании субсидии оттуда был вынужден оставаться в столице.

Неожиданный инцидент ускорил мой отъезд.

Одним прекрасным утром ко мне явился тот самый генерал, что должен был быть свидетелем Браницкого во время нашей дуэли. От имени короля, он передал мне предписание — в течение восьми дней покинуть Варшаву.

Возмущённый этим приказом, я поручил посланцу передать своему господину, что я не расположен ему подчиниться, а если меня силой вынудят уехать, я буду протестовать против насилия перед лицом всего мира.

Генерал ответил мне весьма миролюбиво.

— Сударь, мне не поручали доставить ваш ответ, мне велено лишь сообщить вам волю короля. А уж вы поступайте, как сочтёте нужным.