Я принял приглашение, а пока меня сопроводили к графу Сулковскому, послу Польши во Франции, человеку обширных познаний, вдохновенному дипломату, голова которого была набита прекрасными проектами в духе аббата де Сен-Пьер[70].

Сулковский обрадовался меня видеть, заявил, что ему надо о многом мне поведать и оставил меня отобедать с ним тэт-а-тэт. Я провёл за его столом четыре смертельно скучных часа, исполнял роль не столько гостя, сколько держащего экзамен студиозуса. Граф говорил о чём угодно, только не о том, в чём я мог бы поддержать беседу с ним. Его коньком и, можно сказать, его слабостью была политика — он подавил меня своим несомненным превосходством в этой области.

Затем я вновь отправился к князю Адаму, в надежде отойти немного от глубокомыслия дипломата. Я нашёл у князя многочисленное общество — генералы, епископы, министры, кастелян Вильны и, наконец, король, которому князь Адам меня представил.

Его величество стал подробнейшим образом расспрашивать меня об императрице Екатерине и главных фигурах её двора; к счастью, я имел полную возможность сообщить королю множество сведений, живо его заинтересовавших.

За ужином меня усадили справа от монарха, и он всё время ко мне обращался. Только двое из всех присутствующих, он и я, почти ничего не ели.

Король Польши был небольшого роста, но отлично сложён. Он обладал исключительно выразительным лицом, а речь его так и сверкала остротами и свидетельствами живого ума.

Назавтра князь Адам отвёз меня ко всемогущему воеводе Руси. Я нашёл этого выдающегося человека окружённым его дворянами, одетыми, все, как один, в национальные костюмы; они были в высоких сапогах и полукафтанах, с бритыми головами и без усов.

Воевода Руси был главным инициатором перенесённых Польшей потрясений. Недовольные своим положением при дворе предыдущего правителя, воевода и брат его, великий канцлер Литвы, стали во главе заговора, имевшего целью лишить саксонского короля польского трона и посадить на его место, опираясь на поддержку России, молодого Станислава Понятовского, принявшего имя Станислава-Августа.

Несмотря на примерную жизнь, которую я вёл в Варшаве, не прошло и трёх месяцев со дня моего туда приезда, как я оказался на мели. Счета поставщиков так и сыпались со всех сторон, а у меня не было ни гроша. И тут судьба преподнесла мне две сотни дукатов — вот как это случилось.

Некто господин Шмидт, которого король не без умысла, конечно, поселил в своём замке, пригласил меня на ужин. Я нашёл у него милейшего епископа Красинского, аббата Гижиотти и ещё двух-трёх человек, имевших некоторое представление об итальянской литературе.

Король, пребывавший, как и всегда в присутствии гостей, в прекрасном настроении, и знавший итальянских классиков лучше, чем какой-либо другой король, завёл речь о римских поэтах и прозаиках. Я вытаращил глаза от восхищения, услышав, как его величество цитирует не одну схолаистическую рукопись, существовавшую, быть может, лишь в его собственном воображении.

Впрочем, выслушивал я всё это молча, но ел за четверых, как человек, который не обедал — по изложенным выше причинам.

Когда дошли до Горация, все стали обильно цитировать наиболее известные сентенции великого поэта, а также восхвалять его философию.

Задетый моим молчанием, аббат Гижиотти заметил:

— Если господин де Сейнгальт[71] не согласен с нами, почему бы ему не высказать своё мнение?

— Если вас действительно интересует моё мнение о Горации, — ответил я ему, — то могу вам сообщить, что, с моей точки зрения, существовало множество поэтов, лучше Горация разбиравшихся в тонкостях придворной жизни. Кое-какие его поэмы, которыми вы восхищаетесь, как образцами учтивости и хорошего тона — в сущности, ничто иное, как сатиры, причём, весьма мало изящные.

— Соединять в сатире изящество и истину — разве это не вершина искусства?..

— Для Горация это было несложно — ведь его единственной целью, даже в сатирах, было польстить Августу. Этот монарх тем и обессмертил себя, что покровительствовал писателям своего времени — вот почему имя Августа стало столь привлекательным для коронованных особ в наши дни, использующих его, отрекаясь от собственного имени.

Я заметил уже, что король Польши взял имя Августа при вступлении на престол. Услышав мои рассуждения, он стал серьёзен, и спросил меня, какие же именно коронованные особы пожертвовали своим именем ради имени «Август»?

— Первый шведский король, — ответил я. — Его звали Густав.

— А какая связь между «Густавом» и «Августом»?

— Одно имя — анаграмма другого.

— Откуда вы это взяли?

— Из одной рукописи...

Король расхохотался, вспомнив, что и он «цитировал рукописи», и спросил меня, не знаю ли я какой-нибудь сентенции Горация, где сатира была бы облечена в деликатную форму.

Я тут же ответил:

— Coram rege sua de paupertate lacentes plus quam poscentes ferent.

— Верно, верно, — улыбаясь, произнёс король.

Мадам Шмидт попросила епископа разъяснить ей смысл этого высказывания.

— Скрывающий от короля свою бедность, получает больше, чем тот, кто просит, — прозвучал перевод.

Милая дама заметила, что пассаж этот вовсе не кажется ей сатирическим, а я молчал, боясь, что и так сказал слишком много.

Король сам сменил тему — завёл речь об Ариосто, и выразил желание почитать его вместе со мною. Отвесив поклон, я ответил словами Горация:

— Tempora quocram...[72]

Когда, несколько дней спустя, я оказался на пути его величества, король, давая мне поцеловать руку, незаметно передал мне бумажку, с помощью которой я расплатился с долгами — это и были двести дукатов...

С этого дня не было ни единого утра, чтобы я не присутствовал при утреннем туалете короля — в минуты, когда его причёсывали. Мы болтали о чём угодно, кажется, только не об Ариосто; король хорошо понимал итальянский язык, но не мог на нём говорить. И каждый раз, как я вспоминаю поистине достойные уважения качества, коими обладал этот великолепный государь, я не могу понять, каким образом мог он совершить столь грандиозные промахи — суметь пережить свою родину не было наименьшим из них.

Разумеется, не все мои знакомства в Варшаве быль столь возвышенны. Среди прочих мне нанесла визит Бинетти, возвращавшаяся из Лондона вместе со своим мужем, танцовщиком Пиком. Она долгое время выступала в Вене и собиралась в Санкт-Петербург. Король сказал мне, что намерен ангажировать её на восемь дней и заплатить ей тысячу дукатов.

Ни минуты не медля отправился я сообщить эту новость даме, не смевшей верить моим словам; прибытие князя Понятовского, уполномоченного официально передать Бинетти желание короля, рассеяло её сомнения. Пик в три дня отрепетировал балет, Томатис взял на себя заботы о декорациях, костюмах и об оркестре. И новые исполнители так понравились публике, что их ангажировали на год, предоставив полную творческую свободу.

Всё это пришлось очень не по душе другой балерине — Катаи: Бинетти не только затмила её, но и отобрала у неё любовника. Бинетти уже вскоре обзавелась современно обставленным домом, её окружала толпа воздыхателей, среди которых были граф Мощинский и обер-камергер короны господин Браницкий, личный друг короля.

Партер разделился на сторонников Катаи и поклонников Бинетти. Понятно, я отдавал предпочтение этой последней, но не мог проявлять его открыто без того, чтобы не вызвать неприязнь покровительствовавших Катай Чарторыйских; один из их семьи, князь Любомирский, был любовником этой дивы, и я был бы круглым идиотом, если бы принёс в жертву дружбе с танцовщицей столь высокое покровительство.

Бинетти осыпала меня горькими упрёками и даже взяла с меня слово не появляться больше в театре. Обер-камергер короны Казимир Браницкий, слывший её любовником, был полковником улан; ему едва исполнилось тридцать два года, он служил одно время во Франции, и не так давно возвратился из Берлина, где представлял Польшу при дворе Фридриха Великого.