Эти слова, произнесённые весьма запальчиво, подействовали на присутствующих. Чувствуя себя слишком разгорячённым для того чтобы продолжать деловые переговоры, я откланялся.

На следующий день, 26-го, поскольку войска переправлялись через реку и продолжали прибывать (в том числе, войска воеводы Киевщины, состоявшие из казаков, и другие), русский генерал Хомутов явился в город, чтобы встретиться с сенаторами, которых он рассчитывал там найти. Не обнаружив их, генерал приехал к старосте Мирахова и ко мне, и, в присутствии собравшихся у нас дворян, спросил, что означает всё это скопление различных военных отрядов? Он сказал, также, что не считает вверенные ему склады в безопасности, и если нет возможности воспрепятствовать войскам занимать город, ему ничего не остаётся, как тоже вступить в Грауденц.

Мы ответили генералу, что войска эти не подчинены ни нам, ни нашим друзьям, и мы никак не можем распоряжаться ими, и что староста Мирахова Пшебендовский и воевода Померании Мостовский специально запретили своим отрядам входить в пределы города, и даже оставили их на том берегу реки, потребовав того же от остальных.

Хомутов отправил своего адъютанта к большой группе сенаторов, находившихся в Таупно, у старосты Грауденца, с тем, чтобы объявить им то же самое, что он сам заявил нам. Получив совершенно неудовлетворительный ответ, он сказал, что русские войска войдут в город.

Господин де Гольц, староста Тухеля, вскоре прибыл ко мне, и просил нас объединить усилия с ним — чтобы помешать вступлению в город русских. Я ответил ему на это, что могу лишь присоединить свои настоятельные просьбы к его просьбам отложить движение войск генерала Хомутова, если де Гольц обещает удовлетворить все возможные жалобы, связанные с прибытием завербованных и отрядов республики.

Это я и сделал, написав соответствующую записку. Но видя, что войска продолжают прибывать, генерал, невзирая на мою просьбу счёл необходимым ввести свои части и запретил впускать в городские ворота вооружённых ружьями людей, не ставя при этом никаких препон кому бы то ни было из дворянства; безопасность города требовала предосторожностей в связи с огромным числом войск, его окружавших или находившихся уже внутри городских стен. При этом генерал Хомутов вновь заявил, что не намерен никак вмешиваться в заседания сеймика или чинить им какие-либо препятствия, и что его войска покинут город в ту самую минуту, что уйдут другие отряды.

В это время прибыл воевода Кульма Кретковский, и переговоры были продолжены. Я сказал, что будучи убеждён в благородных намерениях русской императрицы блюсти наши законы и привилегии, я нисколько не сомневаюсь в том, что русские войска действительно выйдут из города тотчас же после того, как это сделают все остальные.

Епископ Каменецкий заметил мне, что склады не подвергаются ни малейшей опасности.

Я ответил ему, что раз события продолжают развиваться, возможны любые случайности и, в том числе, возникновение огня, от которого генерал Хомутов, естественно, и хотел бы обезопасить склады.

Епископ сказал на это:

— Если что-либо и может сгореть, то это чья-либо шкура, а уж никак не мука и не овёс.

Я ответил:

— Быть может, вам, сударь, удалось изучить ремесло войны лучше, чем мне, но, насколько я понимаю, огонь легко может возникнуть там, где стреляют из ружей. Я буду, однако же, в восхищении, сударь, если вы лучше обучите меня ремеслу солдата.

Придя в замешательство от этой шутки, епископ сказал, извинившись:

— Что ж, прекрасно, мы прикажем нашим отрядам немедленно выйти из города. Отвечаете ли вы за то, что русские части выйдут тоже?

Я ответил:

— Полагаю, что в этом можно не сомневаться. Но надо реально обеспечить уход всех войск и милиции, а просто заявить «мы прикажем выйти» — недостаточно. Мне известно, что в городе находятся военачальники, но кто конкретно командует отрядами республики, в присутствии которых здесь я не вижу ни пользы, ни необходимости? Кто распоряжается людьми князя Радзивилла, прибывшими из Литвы? Необходим реальный план действий.

Тут воевода Киевщины, не открывший до тех пор рта, произнёс:

— Я ничего не говорил, не вмешивался в спор, но уж коли речь зашла о военачальниках, то я — один из них, и я очень удивлён, что вы, сударь, генерал иностранной службы, критикуете действия коронного гетмана... Пожелай мы прибегнуть к насилию, мы могли бы опередить русских, занять город, и они нас отсюда не вытеснили бы.

Я ответил ему:

— Если я и упомянул о гетмане, то потому лишь, что родился поляком — прежде, чем сделаться генералом иностранной службы. А военачальников я затронул потому, что прежде, чем составлять план, необходимо знать, кто способен осуществить его. Что же касается захвата города, то, если этого не случилось вчера, это могло бы, возможно, произойти сегодня — не сделай русские этого раньше.

На это епископ снова заметил:

— Тогда, по крайней мере, ссоры были бы местными, и иностранцы не вмешивались бы в них. От руки земляков умирать, во всяком случае, приятнее...

Ответив на эти слова одной лишь улыбкой, воевода Кульма, который с самого начала и до конца стремился выглядеть миротворцем, не поддерживая ни тех, ни других, заявил, что он просит нас набросать для него возможный план действий.

Мы это и сделали.

На следующий день нам этот план вернули с единственным ответом: речь может идти исключительно о выходе из города войск, и ни о чём другом...

В то же утро, когда я находился с визитом у епископа Кульма Бауэра, туда явился кастелян Бжечи Дябский, заявивший весьма напыщенно:

— Доколе станем мы терпеть притеснения русских?!.. Пусть мне под команду дадут войска, и я выгоню эту кучку солдат!.. Это же всего лишь караул!.. Генерал Хомутов получил три тысячи дукатов...

Он собирался продолжать, но тут я, потеряв терпение, приблизился к нему, и кастелян тут же удалился, не раскрыв больше рта.

Всё утро с генералом Хомутовым велись переговоры — я знаю о них лишь понаслышке. Около полудня воевода Кульма прибыл на мессу, и весь собор наполнился сторонниками воеводы Киевщины. Узнав об этом, а также о том, что хоть месса и закончилась, никто не расходится, мы и наши друзья, собравшиеся у воеводы Померании, также направились в собор.

Как только мы там появились, маршал сеймика Померании предложил воеводе Кульма открыть заседание. Вместо этого, воевода попросил присутствующих идти обедать; открывать он явно ничего не собирался.

Всё послеобеденное время, вплоть до вечера, прошло в ничегонеделанье. Видя, что день, назначенный для заседания сеймика, подходит к концу, воевода Померании, совместно со всеми нашими сподвижниками, попросил маршала сеймика графа Пшебендовского вновь запросить воеводу Кульма, предполагает ли он открыть сеймик — и просить его об этом. Тот ответил, что предвидя возможное кровопролитие между враждующими сторонами, он не откроет заседания и составит соответствующий манифест.

Воевода Киевщины заявил, после множества дерзостей, что вступление в город русских обеспечили воевода Померании, староста Мирахова и я. Услышав в ответ, что никто из нас не был в состоянии сделать это и что генерал исполнял волю своей государыни, воевода Киевщины провозгласил:

— Как военачальник, я заявляю, что если руководители провинции дадут своё согласие и поручат мне это, я нынче же ночью освобожу город от русских.

Господа руководители ответили, что они далеки от того, чтобы согласиться на подобное предложение. Они поставили о нём в известность нас, и тогда мы, в свою очередь, решили составить манифест.

Вечером мы уединились, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя вольно, но, едва мы сели ужинать, как дом, где мы расположились, а также соседний дом, где мы обычно ели, были одновременно обстреляны — главным же образом, тот дом, где мы ужинали.

Стрельба продолжалась несколько минут, пока на выстрелы не явились русские и выстрелами же не прекратили сумятицу. Тем не менее, двое дворян, сопровождавших старосту Мирахова — Черницкий и Вержбицкий — были убиты, а Пниевский, из свиты воеводы Померании, ранен, равно, как и трое русских солдат.