Мейсон неторопливо, стараясь унять внезапно возникшую дрожь в руках, закрыл на ключ дверь автомашины и медленно направился к дому. Уже в который раз под его ногами поскрипывали узкие доски настила, в который раз мигали призывными огнями низенькие фонари–торшеры по сторонам причала. Он поднялся на крыльцо и отвел рукой занавеску.

В доме было спокойно и тихо. Ровный свет лился из матовых абажуров, плафонов, небольших светильников, прикрепленных под самым карнизом. Стены, обшитые узкими тонкими рейками светлого дерева, были украшены небольшими картинами в изысканных черных рамах.

Мейсон прошел в просторный холл и, затаив дыхание, стал оглядываться по сторонам. Вирджинии нигде не было видно. Не раздавалось в доме и ни единого звука. Мейсон стоял посреди холла, растерянно подняв голову к лестнице, ведущей на второй этаж. Он не мог уйти отсюда, его как будто приковали к Вирджинии невидимой цепью. В уме он стал поносить ее площадной бранью, пытаясь заставить себя возненавидеть эту женщину. Но тщетно — он только еще более отчетливо понял, что полюбил ее той сумасшедшей любовью, которая рождается мгновенно и заставляет вспоминать о себе всю последующую жизнь.

Бом, бом, бом… Большие настенные часы с маятником стали отбивать время — одиннадцать часов вечера. Этот громкий звон диссонансом прозвучал в тихом доме. Мейсон стоял в оцепенении и лихорадочно пытался сообразить, что же делать дальше. У него вдруг мелькнула мысль броситься к Вирджинии и умолять ее, чтобы она позволила побыть с ней, чтобы он мог ее видеть.

Теперь даже ее насмешки и издевки казались ему желанными по сравнению с этой тяжелой, невыносимой тишиной.

Он и сам не знал, сколько времени простоял в этой чернильной тишине. Он копался в своих мыслях, пытаясь сосредоточиться и понять, что будет делать дальше. Однако в голове пульсировало лишь одно: Вирджиния, Вирджиния…

Он понял, что уже не в силах сопротивляться и уже смирился с этой мыслью. Как ни странно, Мейсон мгновенно почувствовал облегчение, словно перешагнув через какой‑то невидимый мучительный барьер. Немного успокоившись, Мейсон внимательно осмотрелся по сторонам, как бы знакомясь и привыкая к интерьеру. Медленно ступая по скрипучему полу, он стал мерить шагами холл. Огромное просторное помещение показалось ему приятным, и он, скользя взглядом по стенам, осмотрел весь интерьер, как бы любуясь и запоминая мельчайшие детали.

Он прикоснулся рукой к маслянистому листу агавы, ощупал пальцами острые шипы на листьях и стволе другого дерева в большой дубовой кадке и тихо двинулся по шелковистому ковру, устилавшему дальнюю часть холла.

Сейчас он напоминал слепого, на ощупь изучающего расположение мебели и предметов в холле, знакомящегося с ними и все запоминающего, чтобы потом он мог легко найти выход.

Мейсон почувствовал, как сердце и душа его успокоились, потому что он принял окончательное решение. А ведь еще несколько мгновений назад в нем одновременно боролись несколько чувств: одно из них, самое главное, — желание обладать Вирджинией, а второе — чувство страха перед прегрешением. Мейсону прежде не приходилось оказываться в столь двусмысленной ситуации, поэтому он чувствовал себя виноватым, ему казалось, что он нарушает какие‑то человеческие законы морали, в голове проносились обрывки каких‑то мыслей о нравственности. Но желание было сильней, и оно пересилило. Конечно, если бы, например, сейчас Вирджиния вышла из спальни и, возмутившись, прогнала его из дома, он мгновенно развернулся бы и ушел.

Но вокруг царила тишина. Высоко под потолком крутили никелированными лопастями вентиляторы. Мейсон с некоторым удивлением отметил, что воздух, который они гнали вниз, был теплым. Очевидно, вентиляторы были соединены с кондиционером, установленным на повышенную температуру.

Колыхались прозрачные шторы, за окнами искрился ночной город, и его отражение покачивалось и распадалось на мелкие части в водной глади.

Мейсон подошел к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни хозяев дома. Он положил руку на перила и неуверенно и несмело сделал первый шаг.

Именно в это мгновение он почувствовал, как сзади ему на плечи легли руки Вирджинии. Мейсон не поворачивался, ожидая, что произойдет дальше. Он и сам не знал, что хотел услышать, и что должно произойти дальше.

Лишь одно было ему известно — сегодня, здесь, в этом доме не он будет проявлять инициативу, не он будет подчинять женщину своей воле. Он вспомнил вопрос, заданный Вирджинии несколько дней назад на предварительном слушании помощником окружного прокурора:

— Вы любите доминировать над мужчинами?

Хотя тогда она не ответила, Мейсону сразу стало понятно, что это именно так. Несмотря на то, что он никогда прежде не ощущал себя жаждущим подчиняться женской воле, какое‑то смутное, глубоко сокрытое желание подобного рода всегда жило в его душе.

Он услышал возбужденное, неровное дыхание Вирджинии:

— Мейсон… — едва слышно сказала она.

Он по–прежнему стоял к ней спиной, не в силах даже шевельнуться.

Воспользовавшись его оцепенением, Вирджиния осторожно расстегнула на нем пиджак, сняла его с плеч мужчины и бросила на пол.

Мейсон почувствовал, как к спине его прикоснулась полуобнаженная плоть. Он чувствовал нежную бархатистую кожу ее пышной груди, которая словно обжигала его даже сквозь тонкую материю рубашки. Он почувствовал, как сердце начинает вырываться у него из груди.

Вирджиния наклонила к себе его голову, легко поцеловала в шею, влажным языком прикоснулась к мочке уха, укусила ее, а потом развернула мужчину к себе лицом и призывно посмотрела в глаза.

Мейсон увидел, что на плечи Вирджинии наброшен тонкий ночной халат из белого атласа, который сейчас был расстегнут. От того, что Мейсон увидел под халатом, у него перехватило дыхание. Невозможно было высказать словами то очарование, которое она сейчас излучала, которое грело, обжигало, ослепляло все вокруг. Слова застряли у него в горле, когда ему стала видна пышная округлость мраморно–белой груди.

Вирджиния заметила, что Мейсон смотрит на ее грудь, но не застегнула халат, а только в каком‑то полузабытьи прильнула к Мейсону, отчего халат еще больше распахнулся, обнажая светлую полоску живота с белым пятнышком пупка и белые кружевные трусики.

Тело Мейсона охватила дрожь, но он стоял, опустив руки, и этим как бы призывал Вирджинию к действию. Именно так она все и поняла.

Мейсон не шевелился, боясь отпугнуть Вирджинию, но еще больше боясь испугать самого себя. Он был по–прежнему неподвижен, когда ее руки развязывали затянутый на его шее узел галстука и расстегивали пуговицы белой рубашки.

Он прикрыл глаза, не осмеливаясь взглянуть на Вирджинию.

И вдруг его губы сами собой нашли рот Вирджинии. Мейсон на мгновение открыл глаза и увидел направленный на него горящий взгляд. Красивые крылья прямого носа Вирджинии трепетали и вздрагивали. Медленно положив свои руки ему на плечи, она запрокинула голову и прижалась к нему. Ее язык раздвинул его губы и оказался у него во рту. Мейсон приник к этим пухлым кроваво–красным подушечкам, чувствуя, как они шевелятся под кончиком его языка.

Затрепетав от сладостного упоения, они чуть не задохнулись от охватившего их счастья. Рука Мейсона попала под халат и, обняв тонкий гибкий стан, он прижал ее к себе, чтобы она почувствовала в нем мужчину, второй рукой он стал гладить ее грудь и теребить соски.

Казалось, все пойдет обычным путем, и Мейсон уже стал опускать свою руку все ниже и ниже, туда, где тонкая, едва заметная кружевная полоска прикрывала трепетавший низ живота. Мейсон не выдержал и, порывисто нагнувшись, приник губами к ее обнаженной груди. Но она вдруг оттолкнула его от себя, словно пытаясь оторваться, избавиться от него. Он уже успел испугаться, что сделал что‑то не так, однако Вирджиния тут же еще крепче схватила его за плечи, а ее острые ногти вцепились в тело Мейсона. Вирджиния вновь привлекла его к себе и крепко впилась в его раскрытые губы.

Мейсон стал торопливо шарить рукой по ее груди, сладостно ощущая нежное обнаженное тело. Вирджиния побледнела, капельки испарины мелким бисером покрыли ее лоб и щеки.