Мейсон ощущал как по его телу волнами прокатывается дрожь, как его кожа становится то мягкой, то вдруг покрывается мелкой сыпью. Вирджиния двигалась все быстрее и быстрее. Ее движения становились все более целенаправленными и точными. Бедра все плотнее и крепче сжимали тело Мейсона.

Он запрокинул голову на подушку. Рот его приоткрылся. Мейсон тяжело стонал, вздыхал, хрипел. Он то закрывал глаза, то открывал. Видя перед собой высоко запрокинутую голову Вирджинии с полузакрытыми глазами, он с вожделением смотрел, как раскачивается перед ним грудь женщины, смотрел на ее раскрытые влажные губы, которые Вирджиния то и дело облизывала.

Ему было несказанно хорошо. Ему хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно. Он чувствовал в себе невиданную, прежде никогда не ощущавшуюся силу.

Руки у Мейсона, стянутые ремнем за спиной, затекли, но это только доставляло ему большее удовольствие. Ему нравилось что его тело сводит судорога и ему неудобно лежать. Он находил удовольствие в боли. Он видел, что и Вирджинию пронизывают сладостные судороги. Он хотел помогать ей своими движениями, но, оказалось, она поняла лучше его самого, что нужно Мейсону. Она предугадывала каждое его желание все время набирая темп или останавливаясь.

Прошло уже, наверно, не меньше часа, а они все пили по капле безудержно растущее наслаждение. Вирджиния то нервно вздрагивала, прикрыв рукой глаза, то стонала, то умолкала и бросалась ему на грудь. Среди общей все возрастающей сладости судороги апогея наступили внезапно.

Вирджиния вдруг вздрогнула и замерла. Из ее полуоткрытых губ вырвался стон. Они забились в экстазе плотского забытья.

Когда порыв страсти отхлынул, она как‑то сразу обмякла и сделалась податливой как расплавленный воск. Прогнувшись она прильнула к Мейсону и, обняв его, положила голову ему на грудь.

Мейсон так же глубоко вздохнул и поник, почувствовав в теле необычайную легкость. Он не открывал глаз, стараясь продлить минуты наслаждения. Ему казалось, что кровать под ними исчезла и они парят в воздухе…

— Тебе хорошо? — наконец, спустя несколько минут спросила она.

Изможденный до предела Мейсон едва слышно ответил:

— Да. Развяжи мне руки.

Когда она перевернула его на спину и освободила сжатые кожаным ремнем локти, Мейсон едва слышно застонал и стал разминать затекшие суставы.

— Ты была неутомима.

Он произнес эти слова таким тоном, что можно было при желании рассмотреть в них некоторое сожаление. Она улыбнулась и с легкой насмешкой сказала:

— Я предупреждала тебя, что ты встретился с необычной женщиной.

Он молчал, стараясь отдышаться и прийти в себя.

— В тебе столько страсти…

Она откинулась на спину и, широко разбросав по постели руки, улыбалась.

— Да, мне нечего скрывать, — спокойно глядя в потолок сказала Вирджиния. — Меня жжет огонь неугасимого желания. Мои мысли зацепились за этот колышек и вращаются вокруг него с упорством достойным мула. Мы созданы для этого и жизнь которая у нас есть вполне достойна такого наслаждения. В нем есть все — и сладость, и боль, и муки, и экстаз. Я готова заниматься этим всегда — день и ночь.

— Интересно, сколько сейчас времени? — спросил Мейсон.

— Не знаю, — спокойно ответила она. Разве это так уж важно. По–моему главное — то, что мы получили удовольствие. Ведь люди рождены только для этого, а все остальное это плод их фантазий.

Мейсон повернул голову и с некоторым удивлением посмотрел на Вирджинию. Он не ожидал от нее философствований после того, что они только что совершили. Однако, похоже, ей действительно нравилась эта тема и она охотно говорила о том, что ее волновало.

— Дикари были рождены плодиться. Им было холодно и неудобно, — продолжала она. — Они выдумали себе убежище — пещеру и одежду — шкуры. Они скрыли от взоров друг друга свою наготу и, как только это стало запретным для взгляда, возвели в культ. Потом они построили города и стали торговать. Появились богатые и рабы. У богатых была возможность жить в свое удовольствие. Они много ели, сладко пили, хорошо одевались. Бедняки за гроши снимали с себя последние лохмотья, чтобы доставить удовольствие богатым. Нравственность и безнравственность развивались одновременно и, чем крепче нравственность, тем дороже и приятнее безнравственность. Всякие тиски нравственности и, так называемой морали, рождают все более сильные взрывы безнравственности. Люди достигли многого и только одно еще осталось для них тайной — их плоть. Именно потому, что плотные, непроглядные шторы уродливой средневековой морали скрыли для них доступ к этому.

Мне жалко тех, кто жаждет и одновременно боится этого, потому что невозможно бороться с исполином в тысячу раз более сильным чем сами.

Есть две силы правящие миром — деньги и плоть. И если, когда‑нибудь можно будет победить власть денег, то никогда не победить своей плоти, потому что она и есть сама жизнь.

Мейсон вдруг поймал себя на мысли — а не говорит ли она исключительно о собственной плоти? О собственном теле? Можно ли относиться к этому, как к абсолюту? Можно ли возводить это в ранг истины в последней инстанции.

Ее слова заставили Мейсона задуматься, но после того, что им довелось только что пережить вместе, он старался отгонять неприятные мысли и думать лишь о хорошем.

Пробуждение. Мейсон не в силах преодолеть порочную страсть. Судебное заседание продолжается. Адвоката начинают уважать. Роберт Бертран дает новые показания. Вирджиния Кристенсен стала жертвой оговора. Сексуальные притязания Бертрана встречены с осуждением. Защитник предъявляет суду новые вещественные доказательства, свидетельствующие о том, что свидетель обвинения пытался шантажировать Вирджинию Кристенсен. Второй раунд судебного процесса заканчивается в пользу адвоката.

У изголовья кровати зазвонил будильник. Мейсон, почти ничего не соображая, механически протянул к нему руку и нажал на кнопку. Звонок, который как ему казалось верещал как пожарная сирена, умолк.

Переживая все то, что происходило с ним в доме Вирджинии, Мейсон еще несколько минут лежал с закрытыми глазами не обращая внимания на шум наступившего за окном утра. Некоторое время он не в силах был стряхнуть с себя сонное оцепенение. Солнечные зайчики, отраженные оконным стеклом, причудливо извивались на потолке. Через открытое окно вместе с легким дуновением свежего утреннего ветра доносились таинственный шелест листвы и трели щегла, будто аккомпанировали пению старого дерева.

Мейсон, наконец, придя в себя открыл глаза и огляделся. Он лежал в спальне дома Элизабет Тимберлейн. Сама Бетти спала рядом с ним.

Мейсон быстро вскочил с кровати, пытаясь стряхнуть с себя сон и преследовавшие его видения. Не поворачиваясь к Элизабет, он набросил на себя синий махровый халат и, шлепая по полу босыми ногами направился в ванную.

Он включил холодную воду и встал под колючие струи, желая чтобы освежающая влага как можно скорее привела его в чувства и сделала его разум светлым и ясным.

Потоки воды хлестали по телу. Мейсон менял холодную воду на горячую, потом снова включал холодную. Контрастный душ позволил ему вернуться к нормальному состоянию.

Когда в конце концов он пришел в себя, кожа на его спине и плечах горела будто по ней провели наждачной бумагой.

Мейсон выключил воду, вышел из ванной и, встав перед зеркалом, принялся вытирать тело большим махровым полотенцем.

Не придав по началу этому значения, Мейсон с ужасом рассмотрел в зеркале что у него на животе и на паху остались темные красные пятна и, хотя он старался сейчас не вспоминать события прошедшей ночи, однако перед ним само собой всплыло лицо Вирджинии, ее тонкие нежные руки с открытой бутылкой шампанского и большой круглой свечой. Он мгновенно вспомнил тонкую струю расплавленного воска, которую Вирджиния лила ночью на его тело.

Чтобы не выдать себя Мейсон прикрыл следы ночного беспамятства полотенцем и сделал это очень вовремя, потому что в ванную в этот момент вошла Элизабет.