Ну что же, Мейсон, за все нужно платить. Страшно только то, что плата бывает временами несоизмерима с приобретением».

Мейсон приподнял чашку уже остывшего кофе и перевернул ее на блюдце вверх дном. Потом резко приподнял и принялся рассматривать застывшую причудливыми очертаниями кофейную гущу.

«Неужели по этому можно предсказать судьбу? усмехнулся Мейсон. — Вот я проведу по кофейной гуще, и она изменит свои очертания».

Мейсон почти уже было коснулся темной массы ложечкой, но не мог заставить себя сделать последнее движение.

«Но все‑таки, может в этом есть смысл? — задумался Мейсон. — Может быть, действительно наша судьба написана вот здесь, на дне блюдца? Что же здесь изображено»?

Мейсон, склонив голову, внимательно рассматривал расплывшуюся гущу.

«Но это бесполезно, — наконец решил Мейсон, — это то же самое, что рассматривать луну и думать, что изображено на ней. Каждый увидит свое. Все‑таки судьба написана внутри нас, и мы лишь желаем увидеть то, что нам выгодно и приятно. Мы хотим видеть себя трезвыми, хотя пьяны, хотим видеть справедливыми, хотя бесчестны».

И тут Мейсон вздрогнул. Он понял, что ему напоминает коричневая кофейная гуща: она напоминала ему взрыхленное кукурузное поле, пропаханное падающим самолетом.

Но это было не совсем то, чего‑то еще не хватало, и Мейсон боялся сам себе признаться, что не хватает здесь крови.

«Да, так спекается земля, замешанная на крови. Но если я вижу это сейчас, — задумался Мейсон, — то какой в этом смысл? Ведь трагедия уже произошла, а кофейная гуща должна предсказывать, а не констатировать. Ведь Дика нет, он сгорел, мертвым сгорел в огне. И сколько еще людей погибло там — женщин, детей… И каждый из них, наверное, до последнего мгновения верил в то, что спасется, каждый верил, что смерть обойдет его, что выберет кого‑то другого. И может быть, погибшие тоже гадали когда‑нибудь на кофейной гуще, а им предсказывалось счастливое будущее, любовь, долгая старость.

И никому из них не пришло в голову, что кофейная гуща напоминает замешанную на крови землю.

А может, и я обманул смерть, пересев от Дика? Ведь не зря я отстегнул ремень и пошел на этот призывный взгляд Ника Адамса. Мальчик спас меня, а я потом спас его. Это очень странно, когда двое погибающих могут спасти друг друга. Надо будет обязательно разыскать Ника и поблагодарить его за свое спасение. Конечно, он удивится, но потом, думаю, поймет. Ведь он тоже вышел целым из этого ада. Мы все, спасшиеся, прошли чистилище. Но ведь я еще не попал на небо, туда, где Мэри. А может быть, это была всего лишь отсрочка? Какой‑то знак? Предупреждение»?

Мейсон уже начинал путаться в мыслях. Ему стало казаться, что, глядя на пьяных, он пьянеет сам, хоть не выпил ни капли спиртного. И Мейсон подумал:

«Я настолько запутался, что если бы выпил сейчас хоть глоток виски, то мои мысли бы прояснились».

Его рука механически потянулась к внутреннему карману пиджака за деньгами. Он даже развернул портмоне, но тут на стойку бара с легким звоном вывалился маленький блестящий ключик от сейфа, отданный ему покойным Ричардом Гордоном. Этот тихий звук, еле слышный в гуле бара, поразил Мейсона больше, чем если бы раздался громовой раскат.

Бумажник выпал из рук Мейсона на колени, а он, даже не удосужившись его поднять, двумя пальцами взял ключ и стал его изучать. Анодированный металл сверкал — и это зрелище завораживало Мейсона. Казалось, так можно просидеть целую вечность, созерцая переливы цветных точек на маленьком металлическом предмете.

«Этот ключ очень похож на маленький крестик, — подумалось Мейсону, — такой, какой носят на груди. Он сперва холодит, а потом так же быстро согревается от человеческого тепла и потом уже сам греет. Интересно, какие тайны может открыть этот ключ? Что он мне может рассказать нового о Ричарде Гордоне? Какие секреты прятал адвокат за дверцей сейфа? Но ведь это так просто, Мейсон: встань, пойди, открой — и ты увидишь».

— Но это действительно слишком просто, — разочарованно пробормотал Мейсон.

Он аккуратно спрятал ключ в потайное отделение бумажника, тщательно закрыл его. А бармен, увидев, что мужчина держит в руках бумажник, подошел, чтобы спросить, не хочет ли тот чего‑нибудь выпить.

Мейсон улыбнулся, положил на стойку чаевые и вышел из бара.

Мейсон стоял на людной улице, мимо него проносились машины, слышались голоса, и мужчина с трудом понимал, как он здесь оказался, что привело его в этот квартал.

К нему подошел полицейский и тронул его за плечо. Мейсон повернулся к нему и, вскинув руку в приветствии, сказал:

— Все в порядке, офицер, все в порядке.

— Мне показалось, у вас какие‑то проблемы, — ответил тот.

— Нет, у меня нет никаких проблем.

— Вы счастливый человек, — заметил офицер, — развернулся и зашагал к автомобилю.

Все плачут, а у Мейсона нет слез. Толпа журналистов у калитки. Маленькие цветные капли на гладкой поверхности шоссе. Можно ли испытать судьбу второй раз. Альбом на память.

Мария Робертсон ничуть не удивилась, когда на пороге ее дома появился Мейсон.

— Я знала, что ты вернешься, я это предчувствовала.

— Я тоже знал, что вернусь к тебе и, может, надолго.

— Входи, — женщина пропустила Мейсона в дом. И только тут он увидел, как подрагивают ее губы. Мария бросилась к нему на грудь, обняла, прижалась к нему и зашептала.

— Мейсон, я все видела, я все знаю, я в курсе всех событий, ведь по телевизору так часто показывают в последние дни всю эту ужасную авиакатастрофу…

— О чем ты, Мария? — немного отстраняясь и пытаясь взглянуть в глаза женщины, прошептал Мейсон.

— Я знаю, о чем говорю. Я видела документальные кадры, там показывали тебя. Ты брел среди горящих обломков совершенно один, ни на кого не обращая внимания, а у тебя на руках был маленький ребенок, он плакал и размахивал ручками.

— Ребенок? У меня на руках? — Мейсон как бы сам не верил тому, что рассказывала Мария.

— Да–да, ребенок, а вокруг бегали люди, санитары, все кричали, экран время от времени заполнялся ужасным дымом, а потом показали этот страшный взрыв, когда пламя охватило весь самолет. Там было столько трупов, это что‑то ужасное! Мне показалось, что я вижу конец света. Мейсон, и ты был там, я тебя видела.

— Вполне возможно, — просто сказал Мейсон и погладил Марию по шелковистым волосам.

Женщина вздрогнула, и по ее щекам покатились крупные слезы.

— Почему все плачут, когда вспоминают об этой авиакатастрофе, а я не могу выдавить из себя ни одной слезы. Представляешь, Мария, мне хочется плакать, а у меня нет слез. Мне хочется кричать, но голос сразу же пропадает. Это было что‑то ужасное и мне хочется обо всем забыть, отречься от всего, что со мной случилось.

— Жаль, конечно, что не спасся Ричард.

Мейсон ничего не ответил, только крепче сжал кулаки.

— Я знаю, Мейсон, ты не виноват, знаю. Я уверена, что если бы ты хоть что‑то мог сделать, хоть чем‑то ему помочь, ты бы это сделал.

— Да, ты права, я ничем не мог помочь Дику, ведь все произошло еще до того.

— Что произошло?

— Тебе об этом не стоит знать, — Мейсон отстранился от женщины и сел на диван. — Кстати, Мария, я забыл у тебя спросить, как зовут твоего сына?

— Моего сына? — Мария улыбнулась, — его зовут Ричард или просто Дик.

— Ричард? — Мейсон обхватил голову руками, — Ричард, Ричард, — прошептал он.

— Да, я настояла, чтобы ему дали это имя.

— Понятно, — Мейсон кивнул и откинулся на спинку дивана, не открывая глаз.

Женщина видела, как подрагивают тонкие губы Мейсона, как желваки ходят у него на скулах, а его руки сжаты так сильно, что даже суставы побелели.

— Успокойся, Мейсон, все уже позади, — женщина подошла к мужчине и пригладила волосы.

От этого простого движения ему стало легче, желваки на скулах перестали ходить. А на лице появилась растерянная и виноватая улыбка.