Вновь из динамиков зазвучал голос командира корабля:

— Всем приготовиться! Приготовиться! — это был уже иступленный вопль обреченного на смерть человека. — Всем приготовиться!

"К чему? — подумал Мейсон. — Неужели к смерти можно приготовиться? Но ведь я уже приготовился и сейчас как ни странно, ничего не боюсь. Я спокойно жду того момента, когда самолет врежется в землю, вспыхнет и развалится на куски".

Мейсон медленно отодвинул рукав пиджака и посмотрел на циферблат. Секундная стрелка медленно перебрасывалась от одного деления к другому.

«Боже, как медленно идет время! Пока она пройдет половину циферблата, я могу вспомнить свою жизнь».

Он прикрыл глаза. И тут же перед ним как в калейдоскопе начали меняться картинки. Дом в Санта–Барбаре, испуганное лицо матери, когда он, Мейсон, разбил вазу. И тут он словно бы увидел себя со стороны. Он был словно таким же, как подросток, которого он сейчас сжимал в руках: такие же коротко стриженные волосы. Потом Мейсон увидел книгу, которую так и не успел дочитать. Она лежала на подушке в спальне и ветер, врывающийся из распахнутого окна, листал ее страницы. Мейсон у даже показалось, что он различает слова еще не прочитанного текста.

"Сколько же может длиться падение? — Мейсон вновь посмотрел на циферблат, но стрелка еще даже не прошла и четверти оборота. — Как медленно идет время, как будто бы все остановилось вокруг и замерло. Интересно, когда ты мертв, время идет или стоит на месте? Скоро ты узнаешь об этом. Мейсон".

Мейсон смежил веки.

— Мэри, — обратился он в пустоту, — теперь я знаю, почему твои руки пахли медом, когда ты приходила ко мне. Мед, воск, восковые свечи — это смерть, это ее запах. Мел, воск, — вновь повторил он, — пчела…

И тут ему почудилось гудение пчелы.

Откуда пчела может взяться в этом самолете? Как она сюда попала? Она же сейчас может кого‑нибудь ужалить и это будет очень больно, — некстати подумал Мейсон, но тут же сообразил, что это не гул пчелы, а рев двигателей несущегося к земле самолета.

Мейсон вновь посмотрел на циферблат: стрелка сдвинулась за это время всего на три деления.

Эти часы подарила мне Мэри, — вспомнил Мейсон. — Может, я погибну, а эти часы будут продолжать идти. А может они разобьются и стрелки замрут, показав точное время катастрофы, которое совпадет с моментом моей смерти.

— Мейсон, не думай о смерти, думай о жизни, — вновь донесся до него из небытия тихий голос Мэри.

— Хорошо, в свои последние мгновения я буду думать о тебе.

— Не думай, — запретила Мэри, — думай о Нике Адамсе, который сейчас плачет у тебя на груди. Обо мне ты еще успеешь подумать, у тебя будет много времени.

Мейсон положил свою ладонь на голову мальчика и взъерошил его короткие волосы.

— Держись, Ник, держись, скоро все кончится, — шептал Мейсон.

А мальчик вздрагивал, и Мейсон чувствовал, как становится влажной его рубашка от слез.

— Папа! Папа! — услышал он дрожащий голос Ника.

— Я с тобой, — сказал Мейсон и крепче прижал к себе ребенка.

Верхушки деревьев уже проносились под самым брюхом боинга, и Мейсону чудилось, что он слышит треск ломаемых стволов. Деревья внезапно кончились и за иллюминатором сверкнуло ядовито–зеленое кукурузное поле. Самолет вздрогнул, задрав нос, и за спиной у Мейсона раздался оглушительный грохот. Пронзительный ветер ворвался в салон, сверкнуло яркое солнце. Куски обшивки, багаж, разваливались и разлетались в разные стороны. Боинг скользил по мягкой вспаханной земле, оставляя за собой искореженные листы обшивки, куски теплоизоляции, кресла, багаж, тела мертвых пассажиров. Самолет развалился надвое и хвостовая часть, несколько раз перевернувшись, задымилась. Оставшаяся часть фюзеляжа с салонами первого и второго класса продолжала еще скользить по земле, распадаясь на части.

Мейсон на какое‑то мгновение потерял сознание или может быть, ему показалось, что он ничего не видит. Грохот и скрежет прекратились и воцарилась гнетущая тишина.

Мейсон услышал как тикают его часы.

«До какого деления успела дойти секундная стрелка?» — подумал Мейсон и открыл глаза.

Яркое солнце на кукурузном поле. Ник Адамс приносит кейс и выводит Мейсона к людям. Мейсон считает шаги на дороге. Отражение на полированной поверхности кейса напоминает Мейсону зеркало в ванной. Поворот, к дому Марии Робертсон.

«Боже, неужели я ослеп?» — подумал Мейсон и прикоснулся кончиками пальцев к глазам.

Ник Адамс продолжал вздрагивать, прижавшись к его груди.

«Ребенок жив, — как‑то спокойно подумал Мейсон. — но почему так темно, может я ослеп?» И тут Мейсон почувствовал, что едкий дым забирается ему в горло. Он нервно закашлялся, поднес часы к самым глазам, но так и не увидел циферблата. Только серая густая пелена была перед ним. Мейсон вытянул руку вперед, но впереди была только пустота. Он принялся расстегивать свой спасательный ремень, потом ремень Ника Адамса. Он взял его за руку и двинулся, сам четко не представляя, куда идет. И вдруг, через несколько шагов, едкий дым рассеялся и Мейсон увидел ослепительный свет. Перед ним было ярко–зеленое сочное кукурузное поле, по которому были разбросаны обломки самолета. Они сверкали, как осколки стекла.

— Туда, к свету, скорее. Ник, скорее! — рванув за собой мальчика, заспешил Мейсон.

Фюзеляж самолета казался огромной грубой с рваными краями. Вокруг Мейсона вспыхивала, трещала, горела обшивка. Огонь был жуткий, оранжевого цвета, сыпались искры.

— Скорее! Скорее. Ник! — приказывал Мейсон. таща ребенка, который и не пытался сопротивляться. — Туда! Туда. Ник!

Мальчик застыл на краю: до земли было футов шесть.

— Прыгай!

— Боюсь, — вскрикнул ребенок.

— Прыгай, я тебе приказываю!

И тут же Мейсон понял, что страх силен, что мальчик стишком напуган. Он толкнул его в спину и выглянул. Ребенок на четвереньках отполз от самолета.

— Ник, убегай на поле, скорее! — приказал Мейсон, и мальчик, вскочив на ноги, опрометью, не оглядываясь, бросился от пылающего самолета.

И здесь Мейсон услышал за своей спиной стоны, тяжелые вздохи, крики, голоса, плач, вопли, проклятье, мольбу.

Он глотнул воздуха развернулся и бросился в горящий салон. Он действовал инстинктивно, абсолютно не думая о том, что делает: отстегивал ремни, вытаскивал из‑под обломков кресел людей, собирал их в группы, за руку тащил к свету, выталкивал на землю, приказывал и все безропотно слушались его.

Казалось, только он единственный из всех пассажиров находится в полном рассудке и только ему одному известно, как сейчас надо поступать.

— Сюда! Сюда! Спасите! — услышал он голос.

Это звала кучерявая мулатка, се лицо было окровавлено, она шарила руками вокруг себя, ощупывала сиденье.

— Робби! Ты где, малыш? Иди сюда, это я, твоя мама, иди сюда! Скорее! Скорее, я здесь! — выкрикивала женщина.

Мейсон нагнулся, расстегнул ремень безопасности, резко дернул ее за руку.

— За мной! Иди за мной!

— Нет, мой ребенок, Боб, он где‑то здесь, я должна его найти.

— За мной! — решительно крикнул Мейсон и толкнул женщину в спину, — туда, скорее туда!

А вокруг шипела краска, корежился металл, горел пластик. Мейсон увидел безжизненное изувеченное тело ребенка и еще раз толкнул женщину в спину.

— Скорее! Сейчас здесь все стрит, скорее!

По дороге он подхватил еще одну девочку в окровавленном платье, подпал ее на руки и потащил упирающуюся мулатку к спасительному свету.

— Скорее шевелитесь!

Мейсон выругался и этот его крик и брань, казалось, подстегнули людей. Они начали действовать более осмысленно и более четко выполнять его приказания. Мейсон выводил, выносил, вытаскивал людей.

— Розалина! Розалина, ты где? Пойдем со мной, пойдем же скорее! — седой мужчина пытался поднять безжизненное тело своей жены, но ремень безопасности крепко держал его.