— Работы хватает? — немного холодно осведомился Мейсон.

— В общем‑то, да, скучать не приходится, мне только не нравятся эти постоянные разъезды.

— Перелеты, — уточнил Мейсон.

— Ну да, перелеты. Я, если признаться честно, терпеть не могу самолетов, лучше бы ездил поездами. Но, — мистер Равински развел руками, — я работаю в авиакомпании и это меня обязывает пользоваться ее услугами.

— Ну что ж, могу посочувствовать, — Мейсон улыбнулся, — и могу вам посоветовать…

— Что? — немного оживился попутчик.

— Если не любите самолеты, то перейдите на работу в железнодорожную кампанию.

— В железнодорожную кампанию? — усмехнулся мистер Равински, — но там не так часто случаются катастрофы, и люди не так боятся ездить поездом.

— Ну что ж, мистер Равински, каждый сам себе выбирает специальность.

— А я вам и не жалуюсь. И кстати, мистер Кэпвелл, застегните ремень безопасности, я в какой‑то мере отвечаю за вас.

— Ах, да, мне уже второй раз напоминают об этом, — улыбнулся Мейсон Кэпвелл. — Я не забуду, но самолет пока еще стоит на месте и в этом нет необходимости. Но чтобы вас успокоить, мистер Равински, я выполню вашу просьбу.

— Спасибо.

Мейсон застегнул ремень безопасности и стал смотреть в иллюминатор, словно потерял всякий интерес к психиатру, сидевшему рядом.

Заревели двигатели, и самолет медленно покатил по рулевой дорожке к началу взлетной полосы.

Мейсон следил за белой линией разметки, скользившей прямо под крылом.

Самолет развернулся и замер в ожидании разрешения взлета.

Наконец, двигатели взревели во всю мощь, и самолет, резко набирая скорость, рванулся вперед по широкой бетонной полосе. Мелькали сигнальные фонари, смазывался близлежащий пейзаж за окном, и Мейсон краем глаза увидел, как вцепился в подлокотники кресла Питер Равински. Белая прерывистая линия сделалась сплошной и тряска внезапно кончилась — самолет взмыл в небо.

Мейсон, улыбаясь, смотрел на слепящее солнце.

Психиатр протянул было руку, чтобы опустить светофильтр, но Мейсон остановил его.

— Извините, мистер Равински, но мне кажется, что солнце вам абсолютно не мешает.

— Но оно мешает вам, мистер Кэпвелл!

— Нет, я привык на него смотреть, — и Мейсон, словно бы демонстрируя свою невосприимчивость, широко раскрыл глаза и уставился в слепящий диск солнца.

— Это давно у вас? — поинтересовался психиатр.

— Ну, такая невосприимчивость к свету.

— Не знаю, — ответил Мейсон, — а разве это важно?

— Да нет, я просто так спросил.

— Вы, мистер Равински, хотите поставить мне диагноз? Интересно, какой же?

— Нет, мистер Кэпвелл, никакого диагноза я вам ставить не хочу. Ведь если с вами все в порядке, то и страховка, выплаченная авиакомпанией, будет меньше. А вот если бы вы сошли с ума, то нашей авиакомпании пришлось бы выложить очень крупную сумму. Так что я не буду очень противиться, если вы начнете меня уверять, что с вами все в порядке.

— А со мной действительно все в порядке? — спросил Мейсон.

Питер Равински не понял, задан ли этот вопрос в шутку или всерьез. Он пожал плечами.

— По–моему, с вами все в порядке, у вас обычное постстрессовое состояние.

— Ну, тогда я спокоен, — улыбнулся Мейсон, — и за себя, и за вашу авиакомпанию.

— А можно поинтересоваться, — не унимался мистер Равински, — почему вы летите в Нью–Йорк, а не вернулись к себе домой в Санта–Барбару? Ведь после такого стресса вполне нормальным было бы желание замкнуться в себе, уединиться.

— А вы, мистер Равински, не очень удивитесь, если я на этот вопрос не буду отвечать?

— Нет, не удивлюсь, вы меня уже удивили куда больше.

— И чем же именно? — спросил Мейсон, все так же улыбаясь.

— Я думал, — рассмеялся психиатр, — что мне первый раз за всю работу в авиакомпании придется ехать поездом или на автомобиле вместе с вами.

— Но как видите, мы летим самолетом.

— Да, вижу, — поглаживая ремень безопасности, произнес психиатр.

— Кстати, мистер Равински, ремень уже можно отстегнуть, мы набрали высоту, — и Мейсон показал рукой на погасшее табло.

— Нет, я чувствую себя спокойнее, когда ремень застегнут.

— Я вас понимаю, мистер Равински, но до катастрофы я тоже вел себя подобным образом. И что же теперь?

— Теперь мне все равно, застегнут на мне ремень или нет. К тому же, какая разница, вывалиться из расколовшегося самолета вместе с креслом или же без него?

— Ас чем связана ваша такая смелость? — кисло улыбнулся психиатр.

— В нашем самолете все были с пристегнутыми ремнями, но уцелели немногие.

— А вот если бы на них не были застегнуты ремни, то не уцелел бы никто, — резонно заметил мистер Равински, поглаживая блестящую застежку.

— Сомневаюсь, на мне ремень не был застегнут, я это хорошо помню.

— А на вашем друге? — осторожно спросил психиатр.

Мейсон даже не повернулся к нему, а продолжал смотреть в лучащийся солнечным светом иллюминатор.

— Ричард Гордон был такой же осмотрительный, как и вы, он даже не расстегивал ремня, когда погасло табло, но это его не спасло.

Психиатр с подозрением смотрел на Мейсона. Ему казалось, что тот издевается над ним, но лицо Мейсона было абсолютно серьезным и непроницаемым, лишь изредка немного презрительная улыбка искривляла его губы. Но это презрение не адресовывалось кому‑нибудь конкретно, это было презрение ко всему миру и в первую очередь, адресованное самому себе.

— Вы странный человек, мистер Кэпвелл, — заметил психиатр.

— Я был немного странным всегда, разве это предосудительно?

— Нет–нет, я не хотел вас обидеть.

— А я и не обиделся, — Мейсон пожал плечами. — Кстати, мистер Равински, вы не скажете мне, погибли ли пилоты самолета в той катастрофе?

— Погибли все до единого, — спокойно сказал психиатр, так, словно это могло беспокоить Мейсона.

— Жаль, — пробормотал он, — они, наверное, испугались первыми и делали все, чтобы спасти нас.

— Без сомнения, — вздохнул психиатр, — как видите, отчасти это им удалось, самолет, все‑таки, не рухнул, а по касательной столкнулся с землей. Он не дотянул до аэропорта всего лишь три мили, потому спасатели и пожарные смогли подъехать так быстро.

— Мистер Равински, вы думаете, это быстро?

— Не прошло и десяти минут, — возразил психиатр.

— Эти десять минут растянулись на вечность и много чего решили.

— Я вас понимаю, мистер Кэпвелл, но поверьте, раньше успеть было невозможно.

— Я и не говорю, что это возможно, но помощь, которая опаздывает — это уже не помощь.

— Вы имеете в виду меня? — спросил психиатр, — но я же не мог оказаться на месте катастрофы.

— Могли, — спокойно отозвался Мейсон, — если бы летели на том самом самолете вместе со мной.

— Нет–нет, что вы, — тут же запротестовал психиатр, — я, конечно, ценю ваш героизм, мужество, ценю то, как вы преспокойно бросались в дым, вытаскивали оттуда людей и выводили их из горящего самолета. Честно признаться, я на такое не способен.

— Я тоже думал, что не способен на такое, — чуть слышно проговорил Мейсон, — но когда попадаешь в подобные передряги, забываешь обо всем, словно кто‑то ведет тебя, указывает, что делать.

— Вы, наверное, очень верующий человек?

— Отнюдь, — возразил ему Мейсон, — я даже забыл, когда последний раз был в церкви.

И тут Мейсон вспомнил, когда он последний раз был в церкви. Он ездил тогда забирать из монастыря Мэри. Он вспомнил тяжесть четок в своих руках и вспомнил тот специфический запах, который присущ только церкви…

Мейсон втянул носом воздух, ему казалось, что салон самолета тоже пропитался запахом меда.

«Мед, воск, — принялся вспоминать Мейсон, — восковые свечи…».

И он обратился к психиатру с такой странной, на первый взгляд, фразой.

— Ответьте мне, мистер Равински, почему смерть пахнет медом?

— Это что, тест на сообразительность? — не сразу понял его психиатр.

Но Мейсон повторил свой вопрос.