Два пожарника в форменных робах, посверкивающих на солнце, волокут женщину. А та упирается, рвется, кусает их за руки и истошно вопит.

— Там мой мальчик! Мальчик! Там Бобби! Бобби!

— Нет, туда нельзя, сейчас взорвется! — говорит один из пожарников, пытаясь прикрыть женщине рот рукой.

А та с искаженным от ужаса лицом продолжает причитать, но потом срывается на безумный вой.

— Мальчик! Мальчик! Мальчик!

Казалось, эхо разносит этот голос над полем, над руинами, над дымом, над обломками, над лежащими и сидящими на земле людьми. Этот жуткий крик вырывался из всего гула, рева, восклицаний. Казалось, что он прочерчен жирным фломастером сверху по неровным и путаным штрихам графита, настолько этот крик был запоминающимся и врезался в душу

И тут за спиной пожарников, волочащих женщину, раздался ужасный грохот. И когда грохот стих, а языки пламени взметнулись к небу, Мейсон уже услышал не крик, а какой‑то истошный вой: это женщина, глядя на оранжевое пламя, стенала и проклинала свою судьбу.

И Мейсон тогда, на поле, понял, что он ничем не сможет помочь этой женщине и еще многим, кто лежал на взрыхленной земле.

И он опять вспомнил, как шел по полю. Каждая деталь, каждая песчинка, камешек, изломанный стебель травинки запечатлелись в его памяти с фотографа ческой точностью.

Вот детский башмачок, вот обрывок платья, вот чья‑то раскрытая сумочка. А на земле, рядом с ней, лежат губная помада и связка ключей.

«Наверное, человек возвращался домой, мечтал о том, что поднимется в лифте, откроет дверь, войдет в свою квартиру или в свой дом… Жена бросится ему на шею. Нет, это была дамская сумочка, — тут же вспомнил Мейсон, — значит, на шею бросится муж. А может, он просто тихо подойдет, обнимет жену за плечи, уткнется в ее волосы и тихо поцелует, прошептав: «Я рад, что ты приехала, дорогая». Из столовой прибегут дети, начнут теребить мать за руки, спрашивать, как прошел полет, интересно ли было в самолете, что она видела…

Нет, эта женщина уже ничего и никому не сможет рассказать, ее нет».

И Мейсон вспомнил, как ветер задрал темную пленку и на черной изрытой земле осталась лежать бледная женская рука с обручальным кольцом на безымянном пальце.

Вслушиваясь в этот протяжный вой женщины, Мейсон вспомнил еще одну деталь.

Он вспомнил, что у него на руках был маленький ребенок. Он даже не понял, мальчик это был или девочка. Тот безмятежно спал, изредка лениво пошевеливаясь в пеленке и чмокая сочными губами.

— Сейчас, сейчас, я найду твою маму, — шептал ребенку Мейсон, не будучи уверенным в том, что мать этого малыша жива.

Рядом с ним остановился чернокожий офицер полиции.

— Мистер, вы что, тоже там были? — поинтересовался офицер, кивая головой на горящие останки самолета.

— Нет–нет, я там не был, — немного помедлив ответил Мейсон и улыбнулся виноватой улыбкой.

— А–а, это ребенок ваш?

— Нет, это не мой ребенок, я его подобрал, нашел.

— Знаете, мистер, вот там женщина, она ищет своего ребенка, — и офицер указал на женщину, которая сидела рядом с огромным чемоданом с яркими этикетками и закрыв лицо ладонями, истерично рыдала.

— Спасибо, офицер, — сказал Мейсон, развернулся и направился в сторону женщины.

Он остановился в нескольких шагах от нее и позвал:

— Миссис! Миссис!

Но женщина не отвечала на его обращение, она мерно покачивалась, вздрагивала, не отрывая ладони от лица.

Мейсон присел рядом с ней на корточки, придерживая одной рукой шевелящегося ребенка, а другой оторвал одну из ладоней женщины от лица.

— Миссис, я принес вашего ребенка, — радостно сказал Мейсон и заулыбался.

Женщина как будто бы ожила. Она вскочила на ноги, вырвала из рук Мейсона сверток, который вдруг резко зашевелился, положила на землю и принялась разворачивать насквозь промокшую пеленку.

«Ну вот, единственный счастливый человек, — подумал Мейсон, — ей‑то уж наверняка повезло».

Женщина подняла ребенка над собой, по ее щекам покатились крупные слезы.

— Малыш! Малыш!

Но тут же ее голос осекся, как будто нить перерезала острая бритва.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она и бросила ребенка на руки Мейсону.

Тот едва успел поймать бьющееся и плачущее тельце.

— Это не мой ребенок! Не мой! Верните мне моего сына! Моего сына! Это девочка, а у меня был сын.

И только сейчас Мейсон рассмотрел ребенка. Действительно, это была девочка. Ее золотистые кудрявые волосы шевелились от порывов жаркого ветра. Ее ярко–голубые глазенки смотрели прямо в лицо Мейсону.

— Как это не ваш ребенок? — изумился Мейсон, вставая с колен, — ведь я принес его оттуда, — и он кивнул в сторону пылающего самолета.

— Нет! Нет! Я же вам говорю, мужчина, это не мой ребенок!

Женщина вскочила на ноги, схватила Мейсона за локоть и принялась трясти и громко кричать.

— Мой ребенок там! Там! Верните его! Принесите! Иди! Иди! Я тебя прошу, я тебе все отдам, принеси мне моего сына! Ведь он у меня единственный, больше никого нет, только мальчик, только мой малыш.

Мейсон, прижимая к себе совершенно голую девочку, двинулся по полю. Он отдал девочку в руки первому попавшемуся санитару.

«Неужели все это было со мной? Неужели я все это пережил и остался невредим?» — уже в который раз подумал Мейсон и сам не понимая зачем, нажал на сигнал автомобиля.

Ему казалось, что он не слышит никаких звуков, потому что у него в ушах звучали голоса полицейских, пожарных, санитаров, плач и мольба, проклятья. Все это было более отчетливым и ясным, чем та безмятежно спокойная природа и та жизнь, которая сейчас была вокруг.

— Надо покончить с этим наваждением! — сам себе приказал Мейсон и тряхнул головой.

Волосы рассыпались ПО лицу, он сгреб их и откинул вверх.

— Надо ехать.

Он захлопнул дверцу автомобиля, несколько мгновений раздумывал, потом повернул ключ зажигания и завел двигатель. Автомобиль взревел, сорвался с обочины и вновь помчался прямо по белой разделительной полосе.

«Эта нить спасения меня куда‑нибудь выведет», — подумал Мейсон, все сильнее и сильнее вжимая педаль газа в пол.

Его правая рука непроизвольно потянулась к приемнику. Он нажал клавишу и покрутил ручку настройки. Реклама, спектакль, музыка.

«Очень хорошая песня, — почему‑то подумал Мейсон, слушая нехитрую песенку о любви. — Но песни слушать мне не хочется, они нагоняют тоску», — и он повернул ручку.

«Передаем последние новости, — бесстрастно, каким‑то бесцветным голосом говорила женщина. — Более полутора часов тому назад потерпел катастрофу «боинг», летевший в Нью–Йорк. Погибло более восьмидесяти человек. Столько же доставлено в больницу. Жизни семнадцати человек угрожает смерть. Врачи делают все возможное. В «боинге» летело триста двадцать человек. Судьба остальных выясняется. Причины катастрофы пока неясны, о них мы сообщим в наших следующих выпусках. Будьте с нами», — весело произнесла диктор в конце и зазвучала бодрая музыка.

— Дьявол! — выкрикнул Мейсон и ударил кулаком но баранке, — столько людей погибло, а она сообщает об этом так спокойно, как будто бы это обычная статистика, сколько автомобилей проехало за определенное время вот по этому перекрестку. Но ведь я все это видел, ведь я там был! Странно, а ведь я мог оказаться в списках мертвых, среди тех, о ком сказали, что они погибли.

И тут до Мейсона по–настоящему дошло, что он жив, цел и невредим. Правая нога вжала педаль газа до отказа, стрелка спидометра резко ушла вправо и замерла: дальше ей двигаться было уже некуда.

Мейсон опустил ветровое стекло, высунул голову и закричал:

— Я жив! Жив! Жив!

Воздух, казалось, готов был разорвать его орущий рот, но Мейсон, глядя на белую разделительную линию, летящую под колесами, продолжал орать:

— Я жив! Жив! Я не погиб! Я не умер! Я не сгорел! Я жив!

И ему показалось, что уже ничто не сможет его вывести из этого уверенного чувства личного бессмертия, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не погибнет, ведь он пережил такой кошмар.