Мейсон вновь вспомнил искореженные окровавленные тела, в глазах которых застыла смерть, оскаленные рты. Вспомнил толстого негра, который так и остался лежать, привязанный ремнем к сиденью.

«Зачем я об этом думаю? Зачем себя укоряю? Ведь я ничего не мог сделать, чтобы его спасти. Ведь этот мужчина был уже мертв. Л еще час назад, за час до этой страшной катастрофы, он весело и беззаботно смеялся, строил планы, наверное, собирался со своей дочерью поехать в отпуск. А может он летел к любовнице или по делам? А может быть, его девочка была больна? Интересно, а где же его девочки? Неужели, и она погибла?»

И Мейсон принялся копаться и своей памяти, пытаясь по маленьким крохам, по маленьким фрагментам восстановить весь этот пережитый ужас. Он скрупулезно, как будто бы рассматривал страшные фотографии, перебирал в памяти картины катастрофы.

«Нет, я нигде не видел эту девочку. Может, они спаслись? — Мейсон принялся вспоминать людей, которые сбились в группы, стоя на кукурузном поле рядом с горящим остовом авиалайнера. Нет, се не было и там, я обязательно узнал бы се, стоило ей попасться мне на глаза. А может быть, ее унесли на носилках в этих страшных черных пакетах? Может быть, се увезли на машине «скорой помощи», и врачи смогут вернуть ей жизнь? Но она навсегда запомнит пережитое, она навсегда останется сиротой, у нее не будет отца. А влюбленные? Хорошо, что эти парень и девушка спастись, но как они плакали, счастливцы…».

И Мейсон вновь вспомнил, как они сопротивлялись, когда он вытаскивал их из задымленного салона, вспомнил, как плавилась краска, вспомнил, как трещала изоляция на проводах и какой желтый, едкий и удушливый был дым.

«Но почему на мне только одна царапина? — и Мейсон посмотрел на запястье левой руки, где был темно–красный шрам. — Вот эта одна черточка, один штрих от всего кошмара, пережитого мной. Но этот штрих останется на моей руке навсегда, как жуткая метка, как напоминание о катастрофе, как напоминание о человеческих смертях и страдании».

Стрелка спидометра застыла на одном месте, дальше ей двигаться было уже некуда.

— Скорее! Скорее, моя машина, мчись, лети! Увози меня от всего ужаса как можно скорее и как можно дальше.

Мейсон даже не понимал, куда и зачем он мчится. Ужасные картины одна за другой надвигались на него, наваливались, вдавливали в сиденье, Мейсон вдруг ощутил, как его сердце вдруг судорожно забилось в груди, и ему показалось, что какая‑то холодная крепкая рука сильно сжала его.

«Боже, неужели я умру вот так, за рулем автомобиля? Сердце остановится, и автомобиль сорвется в кювет, ударится, разлетится на части, взорвется бензобак, и сгорит»? Нет, этого не может быть. Если Богу было угодно, то он убил бы меня еще там, еще в небе, убил бы, как Ричарда Гордона. Но если я остался в живых, если я спас людей, то невозможно, чтобы я вот так вот погиб, погиб совершенно дурацкой смертью».

И вдруг сердце отпустило, оно вновь билось ровно и четко. И Мейсон слышал эти удары, он ощущал, как сердце стучит в грудной клетке.

Он опустил ветровое стекло и ветер ворвался в салон.

"Боже, мне, наверное, просто не хватало воздуха, я задыхался. А может, там, в салоне, я нахватался этой ужасной гари, этого смрада».

И здесь Мейсон вспомнил какой‑то странный запах, приторно сладкий и очень густой. Что же это пахло? Какой удивительный запах! Мейсон сжал губы и принялся вспоминать, что же могло так сладко и приторно пахнуть: изоляция, краска на металле, пламя, дым. Нет, нет, это был какой‑то совершенно иной запах. Запах, от которого содрогался весь организм. И тут до Мейсона дошло: ведь это был запах человеческой крови, еще теплой, живой крови, которая не успела загустеть!

И Мейсон затряс головой и вытер ладонь правой руки о брюки. Он сделал это совершенно инстинктивно, так, как будто бы его ладонь была перепачкана в эту липкую и густую кровь.

«Боже, этот запах, наверное, он будет преследовать меня весь остаток жизни, и я никогда не смогу от него избавиться. Это запах смерти, хотя кровь — это жизнь».

Мейсон отпустил педаль газа и машина стала плавно терять скорость. Наконец, она почти остановилась, и Мейсон, немного повернув руль, вывел се на такую же горячую, как и вся дорога, обочину. Он приоткрыл дверь и стал жадно вдыхать раскаленный полуденный воздух. Его ноздри трепетали, он вдыхал запахи знойного лета, запахи разогретого асфальта, бензина, запахи скошенной травы, запахи зеленых листьев и запах далекой грозы.

Мейсон видел, как из‑за горизонта медленно движется темно–синяя низкая туча. И даже эта туча, которая несла желанную прохладу и желанный дождь, показалась Мейсону ужасной. Она напомнила ему черный шлейф от горящего самолета, напомнила дым, который стлался по горизонту, и ему показалось, что он слышит нервные и испуганные крики пожарного:

— Всем оставаться на местах! Никто никуда не уходит, мы сейчас всех перепишем. Мальчик! Мальчик! Ты куда?

Пожарный громко кричал, хватал за плечо ребенка, который судорожно вырывался из его рук, указывая пальцем на пламя, охватившее остов самолета.

— Там моя мама! Мама! Мама! Я хочу к ней! Спасите се!

— Стой здесь, мальчик, как тебя зовут? Как твоя фамилия?

— Там и отец! Отец там! Я остался совсем один, они там, их надо привести сюда!

— Стой здесь! — уговаривал ребенка пожарный.

Мейсон прикрыл глаза и понял, что голоса, которые он слышит, не покинули его, а звучат в его душе, звучат в его сердце, больно раня.

«Это бесконечный кошмар, я его никогда не смогу забыть и не смогу избавиться от этих видений».

И тут же он услышал исступленный крик женщины, которая каталась по земле, хватала руками сухую пыль, растирала ее и сыпала себе на голову.

— Мама! Мамочка! — кричала женщина.

Два санитара пытались ее поднять. Наконец, они смогли справиться с женщиной, и одни из санитаров зажал ладонью ей рот.

А та больно укусила его за палец и санитар грязно выругался:

— Да замолчи ты! Замолчи! Не у одной тебя погибли, ты не одна такая здесь, замолчи!

И женщина вдруг обмякла в их руках и осунулась на землю, вновь распласталась на изломанных стеблях ярко–зеленой кукурузы.

Мейсон вспомнил эту картину, вспомнил задранный подол юбки, и ему опять стало не по себе. Вновь катастрофично не хватало воздуха, а сердце опять сжала чья‑то чужая сильная рука.

«Господи, неужели со мной это случится? Неужели я умру прямо здесь, на обочине, сидя в своей машине? Я не умер там, не умер во всем этом кошмаре и аду, а умру спокойно на дороге. Но хорошо, что я не сгорю, как сгорели те».

И Мейсон вспомнил обгорелые трупы, остекленевшие глаза и вновь вспомнил кровь.

Он откинулся на сиденье, а его пальцы, помимо воли, принялись судорожно рвать обшивку кресла.

«Что‑то подобное в моих руках уже было. Ах, да…».

С фотографической памятью возникло видение: Мейсон идет с горящего самолета, а в его руках большая обгоревшая кукла. Маленькая девочка подбегает к нему, теребит за пиджак и просит:

— Это моя кукла, моя, ее зовут Марта.

И Мейсон опускается на колени, целует девочку во влажные глаза и отдает ей куклу. А девочка прижимает ее к своему хрупкому маленькому тельцу, как будто эта кукла является настоящим сокровищем, единственным, ради чего стоит жить и единственным, что стоило спасать в этом кромешном аду.

Из забытья Мейсона вывел какой‑то странный звук, похожий на неровное гудение. Мейсон открыл глаза и выглянул наружу. Прямо над ним летел тяжелый военный вертолет, а его тень ползла по ярко–зеленому полю.

«Я это тоже видел, — отметил про себя Мейсон, — это было там, на пожаре, когда я стоял на холме вместе с этим трогательным Ником Адамсом. А над пожарищем, над остатками самолета кружили вертолеты, и их тени были страшными, темными, они буквально волочились по земле, пугая и наводя ужас. Тогда мне еще показалось, что высокие стебли кукурузы пригибаются и хрустят от этих теней».

Сразу же перед глазами возникла картина.