Неудивительно, что во время правления Биронов среди курляндской знати стала формироваться политическая группировка, приветствующая все большую вовлеченность России в дела герцогства. Как в Лифляндии и Эстляндии, землевладельческая аристократия здесь хотела иметь суверена, который бы смог обеспечить стабильность и сохранение привилегий знати. Польские короли становились все слабее и слабее даже в качестве защитников собственных территорий, тогда как влияние петербургского правительства очевидно нарастало. В 1772 г., после смерти Эрнста Бирона, трон герцога остался пустым, и король Речи Посполитой предложил в качестве преемника Бирона католическую кандидатуру. Екатерина II, ставшая российской императрицей в 1760 г., предписала своим дипломатам информировать польское правительство о том, что Россия не признает католика на курляндском троне и ожидает, что новый герцог будет лютеранского вероисповедания. То есть правитель одной страны давал указания правителю другой, какие назначения на территории, якобы находящейся под контролем последней державы, являются допустимыми, а какие — нет. Этот инцидент в полной мере показал, до какой степени герцогство подпало на тот момент под российское влияние, а также насколько польские монархи потеряли контроль над событиями, происходившими на северных рубежах их страны.

Северная война и пришедшаяся на ее годы эпидемия чумы сократили городское и сельское население Балтийского побережья, однако сложившаяся структура институтов города и деревни практически не изменилась. В городах по-прежнему купеческие гильдии занимали первое место в иерархии власти, а ремесленные гильдии — второе; остальное же население не участвовало в принятии решений. В сельской местности продолжала существовать манориальная система, то есть власть землевладельческой аристократии — собственников и арендаторов поместий. Концентрация власти и влияния в руках немногочисленной элиты оправдывалась существовавшей на протяжении многих столетий идеей, что общество состоит из нескольких сословий, у каждого из которых — свои функции, и высшие сословия облечены властью над теми, кем владеют. Начиная с XVII в. эту концепцию начали подрывать работы некоторых западных интеллектуалов, однако на землях Балтийского побережья она продолжала господствовать — на уровне как институтов, так и настроений. Но даже в этих условиях среди балтийских интеллектуалов — literati[15] — во второй половине XVIII в. нашлось несколько авторов — впрочем, их было гораздо меньше, чем тех, кого устраивало существующее положение вещей — которые начали подвергать переоценке идею социальной иерархии. Сначала они сосредоточились на условиях жизни самой большой группы населения, то есть крестьянства. Эти авторы повторяли основные социально-политические идеи Просвещения и, в соответствии с критическим духом этого интеллектуального направления, обращали особое внимание на то, что казалось им в окружающем обществе неразумным и несправедливым.

Идеология Просвещения XVIII в. представляла собой сложный комплекс воззрений ведущих писателей и философов Западной и Центральной Европы, особенно Франции, Великобритании и германских государств. Своим появлением эти воззрения в значительной степени были обязаны так называемой научной революции XVII столетия, когда возникло предположение, что мир можно постичь с помощью человеческого разума, изучая его закономерности — законы природы, и что законы эти существуют не только на уровне физической природы, но также и в человеческом обществе, в политической жизни. Разум считался орудием исследования, а научный метод — процедурой, с помощью которой обнаруживается истина. Увлекаемые этим оптимистичным представлением, деятели Просвещения зачастую обращали свой гнев на религию и религиозные институты, называя их пережитком «суеверного» Средневековья, на абсолютных монархов, в каких бы странах те ни правили, а также на все социальные и политические установления, держащие человека «в цепях», по выражению Жана-Жака Руссо. Разум подсказывал им, что человеческие существа были созданы равными, что они имеют определенные естественные права и что республиканские формы правления с наибольшей вероятностью будут способствовать соблюдению этих прав. До Французской революции 1789 г. социально-политическая критика деятелей Просвещения носила мелиористический[16] характер, то есть побуждала к реформам. Некоторые из критиков защищали идею революции или вынашивали идею, что общество должно быть разрушено и затем заново построено в соответствии с рациональным планом. В целом Просвещение как интеллектуальнофилософское направление имело столь многочисленных приверженцев в столь многих странах, что они совершенно не были способны выработать общую программу, и это течение не могло сохранять внутреннее единство и последовательность.

Балтийское побережье находилось далеко в стороне от основных центров Просвещения, и произведения местных критиков общественного порядка носили вторичный характер. В число «просвещенных деспотов» они включали Екатерину Великую, которая вела активную переписку с такими светилами французского Просвещения, как Вольтер и Дидро. Екатерина и другие монархи того времени — прусский Фридрих II и Мария Терезия из династии Габсбургов изображали себя несостоявшимися реформаторами, сделавшими все возможное для борьбы с многочисленными недостатками и неразумным устройством общества, которым управляли. На побережье идеи Просвещения нашли отклик в Кёнигсбергском университете, расположенном в Восточной Пруссии уже за литовской границей (Дерптский университет был закрыт российским правительством в 1710 г.). Большинство сыновей представителей высших слоев балтийского общества получали образование за границей — в таких немецких городах, как Эрланген, Страсбург, Гёттинген, Росток, Галле, Лейпциг и Йена, а также в голландском городе Лейдене. Разумеется, университетски образованных людей было немного; те из них, кто был вдохновлен новыми идеями и возвращался домой, чтобы занять те или иные должности в церкви или государственной администрации, немедленно вступали в противоречие с существующими социальноэкономическими реалиями — то есть с организованной землевладельческой аристократией, готовой рьяно защищать свое право управлять поместьями по собственному усмотрению. Университетский идеализм обычно пасовал перед подобной реальностью, однако контраст между философскими понятиями «гуманизм» и «естественное право» и положением большинства населения побережья оставался ярко выраженным, и его восприятие усиливалось на протяжении века.

Столкнувшись с ярко выраженной оппозицией всякого рода реформам, те, кто негодовал или хотя бы был обеспокоен существующим положением вещей — особенно применительно к крестьянству, — не знали точно, как им действовать. В этот период имели место несколько разрозненных попыток некоторых довольно высокопоставленных деятелей улучшить положение крестьян. В частности, лютеранский священнослужитель Иоганн Георг Эйзен (получивший образование в Йене) в 1764 г. разработал в одном из округов Лифляндии, населенном эстонскими крестьянами, план, который даже привлек внимание Санкт-Петербурга. Также в Лифляндии барон Карл Фридрих Шульц, знакомый с трудами Вольтера и Монтескьё, разработал новый «крестьянский закон» для крестьян собственного поместья и с помощью реформистски мыслящего генерал-губернатора Лифляндии Георга Брауна даже добился того, что в 1765 г. некоторые части этого документа были приняты в качестве законов упрямым ливонским ландтагом. Лифляндские бароны, братья Карл Рейнгольд и Кристиан Николай Вилкены, последовали примеру Шульца в своих поместьях, но изменили его законы. Большинство подобных экспериментов, касающихся норм крестьянского труда и ограничений телесных наказаний, оказались правилами, которые на практике легко обходили или игнорировали противники реформ. В 1762–1774 гг. в Литве каноник Павел Бржостовский, архидиакон Вильнюсской епархии, выпускник римского Collegium Clementinum и местный землевладелец, освободил своих крестьян от крепостной зависимости, стал брать с них денежную ренту за аренду земли и даже создал нечто вроде крестьянского самоуправления внутри поместья. Так выглядели разрозненные примеры реформаторского импульса в действии. Направленные на то, чтобы создать модели для других землевладельцев, эти реформы не вполне достигли своей цели, поскольку носили индивидуальный характер и не имели под собой никакой основы, кроме добрых намерений реформатора.